Тамерлан

Когда-то она была столицей Абхазо-Грузинского царства. В городе было несколько базаров. Наши матросы накупили множество восточных изделий, которые доставляются сюда из Хорезма. На север от кавказских гор в громадном торговом городе кипчаков[40] Маджаре[41] имеются громадные склады самых разнообразных восточных товаров; их переправляют в Пецонду и Себастополис кипчацкие, греческие, генуэзские и горские купцы. Я любовался на рынках Пецонды роскошными шёлковыми тканями Индии, Китая, чудным оружием, драгоценными сосудами, украшенными арабесками; здесь были флаконы с восточными духами, украшенные хитрым золотым узором, зеркала металлические, цепи золотые, гребни, кубки, блюда, ожерелья, браслеты, жемчуг, драгоценные камни.

Толпа на базарах гудела как улей. Казалось, здесь были представители всех племён Кавказа, Востока и Запада. Я долго бродил по базарам, прислушивался к речам, — не услышу ли родную аланскую речь. Я хорошо помнил город, где я был продан в рабство. Помнил гавань, с каналом в море. На одном базаре я был свидетелем крупной ссоры.

Несколько византийских купцов хотели перебить у генуэзских громадную партию шёлковых тюков, только что прибывших на мулах с перевала, но хозяин каравана, толстый купец из Трапезунда, стал на сторону генуэзцев, набавивших полпроцента. Это вызвало столь сильное неудовольствие у византийцев, что один из них ударил нашего купца по лицу, но тотчас же был сбит с ног соседом; базарная стража разняла дерущихся, но ссора между хозяевами перебросилась и на их галеры, в гавань. В большой таверне после обеда встретилось около 60 человек матросов обеих галер, принадлежавших подравшимся купцам.

   — Эй, холопы константинопольского труса, ваш хозяин гаремный сторож, а вы девки!.. Сбрейте бороду и усы и наденьте юбки!.. — крикнул пьяный великан генуэзец с головой, повязанной красным платком, вытаскивая из-за пояса нож... Заревела таверна, засверкали ножи, полетели в стороны скамьи и столы, началась поножовщина... Прибежавшей городской страже с трудом удалось разнять дравшихся; на полу лежало трое убитых и восемь раненых. «Бедняки!» — подумал я. Убитых похоронили на берегу под соснами.

Префект Аскалони старался изо всех сил угодить своему высокому начальнику. Шли цепью пиры, верховые прогулки, лота, катанье с музыкой в лодках. Наконец, он предложил ему посмотреть на рынке невольниц. После сытного завтрака, её главное место занимал соус из бараньих почек с пюре из тёртой фасоли с чесноком, обильного возлияния Вакху, большая компания отправилась смотреть... не зверей, тигров, львов, медведей, а несчастных людей, лишённых свободы, родных, родины. Весело болтая, наша компания прошла несколько улиц раньше, чем попала на большую площадь. На ней стояли кое-где высокие пышные столетние красавицы липы. Под ними сидели люди: это были «хозяева». По окраинам площади были заросли бузины, крапивы; папоротник и мощные кусты вплотную подходили к большим длинным низким сараям из турлука. Они были обмазаны глиной и крыты толстым слоем папоротника. В крыше были отверстия, откуда выходил дым. Окон не было. Ворота были везде настежь. Мы вошли в ближайший сарай.

В помещении было мрачно, душно. Стояло зловоние. На земле под потолочной отдушиной жарко горел костёр, и несколько женщин что-то варили в котлах. В темноте чуялась большая толпа. Когда мои глаза привыкли к мраку, я увидел множество женщин, молодых и старых; они сидели и бродили между нарами. Нары шли в три ряда. Это были ужасные сооружения: четыре толстые кола с развилками; на них лежали две жерди, соединённые плетнём из орешника; сверху лежал тонкий слой папоротника. И все — ни изголовья, ни покрышки.

Я потрогал рукой твёрдость постели, нащупал остроту сучьев через папоротник и понял, почему мало женщин лежало на нарах. Я подошёл к одной из лежавших. Это была довольно тучная, средних лет татарка. Глаза её были закрыты. Грудь высоко поднималась и опускалась. Она была больна. Молодая сероглазая славянка клала ей на голову мокрую тряпку, которую мочила тут же в глиняном сосуде.

   — Лихорадка! — сказал мне хозяин сарая, старый византиец с лукавыми глазами. Он боком прошёл мимо меня в узком проходе между нарами и исчез в темноте.

Через минуту он возвратился, держа за руку высокую черноволосую девушку. Аскалони приказал ему по очереди приводить на свет «жемчужин сарая», как хотел сострить Чезаре. Это была «кабертай» (кабардинка). Она была в грязной рубахе, шальварах и чёрном, изорванном, по-видимому, в борьбе «бешмете». Грек бросил её руку. Девушка стояла неподвижно, опустив глаза в землю. Плоская её грудь тяжело дышала. Я заметил: её мизинец на опущенной, как плеть, руке, вздрагивал.

   — Кто она? — спросил Чезаре.

   — Кабертай! Семнадцать лет! — прошепелявил грек: у него не было передних зубов. — Недорого.

   — Ты плохой купец! Кто же товар в коробке показывает?— сказал, смеясь, Аскалони.

Византиец понял. Поклонился нам и что-то сказал девушке на её родном языке. Та опустилась на землю и осталась неподвижной в таком положении.