Таможня дает добро

— Ты это брось, не занимайся херней! Не станешь ты в меня стрелять! Зачем тебе меня убивать? Зачем, а? — Федор попытался подняться, его рот открылся.

Адам Михайлович ловко, словно неделю перед этим тренировался, сунул стволы в рот Муратову. Тот даже не успел взмахнуть руками, чтобы отвести двустволку, как Самусев нажал на курок. Федора откинуло на спинку дивана, из стволов стекал дымок.

— Вот и все, — пробурчал Адам Михайлович и принялся быстро вытирать ружье.

Когда Самусев убедился, что все отпечатки стерты, то взял еще теплые руки Муратова, извозил ими приклад, стволы. Затем стянул вместе с тапком носок с правой ноги Федора, сунул большой палец правой ноги в скобу курков и отпустил ружье. Адам Михайлович еще зашел в кабинет, приложил два пальца к сонной артерии Марины, убедился, что она мертва. Затем, недовольно морщась, словно у него болел живот, вышел в гостиную и принялся за дело. Тут он положил в свой большой портфель стакан, из которого пил, вилку, нож. Стул аккуратно поставил к стене, сдвинул на столе тарелки. И уже ничто не говорило, что в этом доме был гость — кто‑то третий, кроме хозяина и его любовницы.

Тщательно осмотревшись, сделав все, что, на его взгляд, было необходимо, Самусев надел черный плащ, кепку, взял в руку портфель. Локтем нажал на дверную ручку, толкнул дверь плечом, вышел на крыльцо и так же плечом дверь закрыл.

— Ну вот и порядок.

Через двадцать минут, прижимаясь к заборам, прячась в тени облетевших кустов, он добрел до своих «Жигулей», стоящих под деревьями на съезде с дороги. Сел за руль, неторопливо вставил ключ, как следует прогрел мотор и затем медленно, не зажигая фар, развернул машину и выехал на дорогу.

«Вот и все, полный порядок. Теперь никого Муратов за собой не потянет, даже если очень этого хотел. Теперь все можно будет списать на него. А мне до пенсии осталось совсем немного, девять месяцев, и я свободен. Свободен и богат.»

Глава 2

Сильно постаревший Адам Михайлович Самусев, высокий, желчный мужчина, точный возраст которого никому из местных жителей не был известен, уже лет десять все теплое время года, от последних морозов до первых, жил в деревенском домике между Калугой и Серпуховом, на берегу живописной русской речушки Тарусы. Местные жители привыкли к его долговязой фигуре. Каждое утро, если не было сильного дождя и ветра, он запирал свой дом и через двор спускался к реке, до которой от калитки было метров сто. На реке у него имелось несколько излюбленных мест, где Самусев рыбачил в одиночестве.

Дом, купленный Адамом Михайловичем, был оформлен на брата его покойной супруги. Но это никого из местных не интересовало. Мужчина держался одиноко, в гости ни к кому не ходил и у себя дома никого из деревенских принимать не любил. Разве что фельдшера, пенсионера, мужчину почти одного с ним возраста, что‑то около шестидесяти пяти лет. В старости разница в пять лет может быть и незаметна. С бывшим фельдшером, который жил в деревне, раза три–четыре в месяц Адам Михайлович Самусев под нехитрую закуску из поджаренной рыбы выпивал бутылку водки. Они разговаривали о политике, о депутатах и министрах, о президенте и о тех конфликтах, которые сотрясали развалившийся на куски бывший Советский Союз, в прошлом великую и могущественную империю, «державу», как любил величать свою родину Адам Михайлович, и за которую, если верить ему на слово, Самусеву было обидно до слез.

Местные считали Адама Михайловича скрягой, и попытки одолжить у старика денег на бутылку дешевой водки, как правило, заканчивались полным фиаско. Денег в долг Самусев никому не давал. И вскоре местные жители поняли, что лучше у старика в долг не просить.

Этот теплый майский день был похож как две капли воды на все предыдущие. Самусев проснулся за полчаса до рассвета, за полчаса до того, как золотистый шар покажет свой край над зубчатым еловым лесом на противоположном берегу реки. Адам Михайлович налил из стеклянной банки кислого молока в большую кружку, отрезал ломоть черного хлеба. Подойдя к окну, любуясь голубовато–серой дымкой, укрывавшей реку, притаившуюся за ивами, он стоя выпил кислое молоко и сжевал ломоть черного хлеба. Затем взял со стола пачку папирос, закурил, жадно затянулся. И уже минут через десять звякнул замок, ключ нырнул в карман телогрейки.

В руках Адам Михайлович нес две пластиковые удочки с дорогими, но уже потерявшими товарный вид импортными катушками, аккуратный подсак и брезентовую сумку от противогаза. Тут же, на крыльце, Самусев подхватил голубое пластиковое ведерко с гладкой, отполированной дощечкой. И с этим нехитрым скарбом, поправив серую, видавшую виды, вылинявшую от ветра и дождя соломенную шляпу с широкими полями, направился через огород к реке. Уже через пять минут Адам Михайлович был на своем любимом месте, на мостках между двумя ивами.