Тамралипта и Тиллоттама

Тамралипта застонал и повернулся на постели, стараясь отогнать видения, отчеканенные памятью и упорно теснившиеся в голове. Он широко раскрыл глаза, но в келье было так темно, что никакой предмет не мог остановить его взор. В его голове неумолимо проплывали образы, более жгучие, чем ядовитый сок молочая, более мучительные, чем жажда в знойном пути, более яростные, чем гневное солнце черных плоскогорий Декана…

…Он спросил Тиллоттаму в смутной надежде, что разговор двух научей, случайно услышанный в храме, окажется сплетней. Странно, что в начале, когда он только увидел Тиллоттаму — и полюбил ее с первого взгляда, — художник был далек от этой страшной и непонятной ревности. Ведь, в конце концов, она могла быть и научей, могла продаваться за деньги — он тогда даже не подумал об этом! Чем больше нравилась ему девушка, чем глубже проникался он ее духовным и физическим совершенством, ее соответствием выношенному им идеалу, тем сильнее любил, и любовь становилась служением красоте в образе Тиллоттамы. Священным казался ему храм ее дивного тела. Тем невыносимее была мысль, что кто-то чужой и неведомый уже побывал до него в этом храме, оставив там свои ничем не изгладимые следы — на теле, в душе, в памяти Тиллоттамы.

Красота Тиллоттамы была настолько чистой, что все эти мысли пришли к нему позже, когда он увидел ее в танце. Тело девушки дышало страстью, знало страсть и подчинялось ей, и плакало о том, что не сбываются мечты, что остается лишь яростный порыв, без нежного ответа, без высокого стремления, порыв, тяжелыми цепями опутывающий душу. И душа, словно пленная птица, бьется за двойной решеткой — низкой жизни и низкой страсти… Вот почему печальным сидел Тамралипта, глядя на танцы той, что стала ему дороже всего на свете. Впервые его остро пронзило ощущение осквернения храма, уже законченного в его душе тремя великими строителями — Любовью, Страстью и Фантазией. Нечаянно подслушанный разговор еще больше заострил лезвие ножа, терзавшего пламенное сердце Тамралипты. И художник решил сам спросить обо всем у Тиллоттамы, смутно надеясь, что правда — а ничего кроме правды он не ждал от Тиллоттамы — окажется горьким лекарством. И поможет справиться с тем новым, непонятным и нехорошим, что помимо его воли поселилось в душе, росло и укреплялось мучительно быстро…

Но карма готовила ему более серьезный удар, как будто обрадовавшись тому, что в душе художника нашлось слабое, уязвимое место.

Художник спросил и, еще не получив ответа, понял, что тронул наболевшую рану.

Как хороша была девадази в полутьме у колонны, выгнувшаяся тугой струной и с гордо поднятой головой. Ее гладкая смуглая кожа поблескивала полированным металлом, серебряные украшения — она была в танцевальном наряде — подчеркивали черноту ее тяжелых кос, глаз, бровей.

После резкого ответа Тиллоттамы и ее бурного отчаяния, когда девадази распростерлась на полу, художник как будто онемел. Страдая и негодуя, Тамралипта продолжал тупо молчать, собирая разбежавшиеся мысли. Он опомнился только тогда, когда из глубины храма донесся медный удар, и девушка исчезла в темноте. Художник позвал ее — ответа не было. Он обежал дворик, надеясь найти Тиллоттаму, прячущейся за одной из колонн, и, не найдя там никого, вошел во мрак храма. Осторожно ступая, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте, он направился на едва заметный свет где-то в глубине и оказался перед огромной статуей Шивы. Огонек блестел позади высокого пьедестала, откуда доносился громкий шепот. Опасаясь, что забрался в святилище, Тамралипта бесшумно обогнул пьедестал. Позади него две колонны поддерживали громадный венец Шивы и отгораживали широкую нишу, скрытую в задней стене святилища. Бронзовый светильник освещал пестрые циновки и войлочные ковры. Широкое низкое ложе было покрыто голубым кашмирским покрывалом. Перед ложем, опустив голову, стояла Тиллоттама с бурно вздымавшейся грудью. Высокий жрец с неприятным жестким лицом обнимал ее, раздувая ноздри, и страстно шептал:

— Ты — моя Ашвини, божественная апсара-кобылица!

Прежде чем окаменевший художник сообразил, что именно он видит, жрец распустил завязку, скреплявшую нагрудники девадази. Прекрасные груди Тиллоттамы обнажились, поднялись в долгом вздохе, и на них легла большая рука жреца, сдавливая их хищно согнутыми пальцами. Жрец притянул к себе девушку, прижался к ее спине. Она покорно откинула голову на его плечо и закрыла глаза. Руки безвольно упали вдоль тела. Неведомо как отстегнутый, с бедер девушки упал широкий пояс, жалобно звякнув большим бубенчиком.

С остановившимся дыханием художник стал отступать назад за статую. Важнее всего ему сейчас казалось не выдать себя, чтобы Тиллоттама не узнала, что он оказался нечаянным свидетелем… в последний миг их свидания… в час их разлуки.

Сердце художника заныло от угрюмой тоски — ведь Тиллоттама шла на это добровольно. Никакого сопротивления, нет, больше того — грудь ее часто дышала, глаза закрывались в податливой страсти… он просто глупец!