Танец белых одуванчиков

Если раньше Кирилл ощущал жизненную необходимость быть рядом с девочкой-одуванчиком, на которую пусть немножко, но все же была похожа Света, сугубо для того, чтобы не пропустить момент опасности, чтобы уберечь ее от беды, от несчастья, от смерти, то теперь очень многое изменилось. Он уже не чувствовал опасности, грозящей Светлане, он уже перестал отождествлять ее с девочкой-одуванчиком, и казалось бы, должен был перестать мучиться, должен был элементарно забыть ее, совсем, напрочь выбросить из головы. Он ведь изначально знал, что Светлана лишь похожа на ту странную девочку из его далекого детства, что девочки-одуванчика больше нет, она умерла много лет назад практически на его глазах и даже по его вине. Да, именно по его вине, ведь если бы он тогда не отвернулся от нее из-за того, что ему стыдно было на ее глазах уплетать за обе щеки помидоры с хлебом и сливочным маслом, если бы он приглядывал за нею, он бы непременно увидел, что она зашла слишком далеко в воду, что вплотную приблизилась к роковому обрыву. И тогда… И тогда девочка-одуванчик и сегодня была бы жива. И кто знает, быть может, Кирилл никогда в жизни не вспомнил бы о ее существовании — ну подумаешь, ничем не примечательная девочка, слишком худенькая, слишком беленькая. Никакая, непроявленная, незаметная. Просто странная девочка. Да, наверняка бы не вспомнил. И не мучился бы всю жизнь, казня себя за то, что отвернулся, что не смог быть рядом, спасти, уберечь. За то, что с бешеным аппетитом уплетал за обе щеки чертовы помидоры.

Но он отвернулся. И теперь ничего невозможно исправить, девочку-одуванчик уже не спасти, она осталась в прошлом. И только теперь, когда Кирилл понял, осознал, что Света и девочка из его детства — совершенно разные люди, не имеющие друг с другом ровным счетом ничего общего, кроме белых пушистых кудряшек, он смог отпустить несчастную девочку. Или отпустить самого себя? Перестал хвататься за прошлое, перестал искать выхода, возможности изменить необратимое, вернуть утраченное. Он отпустил девочку-одуванчик в ее безвременье, в вечность. Пусть она навсегда останется маленькой и смешной девочкой с мокрыми веревочками-кудельками, прыгающими в такт ее резким движениям. "Бабка сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок"… Покойся с миром, маленькая странная девочка без имени…

Ее место в израненной, истерзанной муками совести и страшными воспоминаниями душе Кирилла заняла не менее странная женщина. С именем. С замечательным, светлым, легким, как вздох, таким чистым именем: Светлана. Иногда он злился за нее, почти ненавидел за доступность, с которой она позволила себе практически пасть к его ногам. Как она могла, это же мерзко, это отвратительно! Не по-человечески, как-то по-скотски. Да, это он начал, не она. И именно он повел себя по-скотски. Но не для того ли, чтобы она не допустила этого, чтобы остановила его, поставила на место зарвавшегося гостя. Не с этой ли целью говорил ей гнусные слова, практически открытым текстом называя вещи своими именами? Да, в ту минуту он желал ее безумно, никогда раньше не испытывал ничего подобного. Всегда умел себя контролировать, всегда чувствовал себя человеком, а не животным, не умеющим обуздать грязных своих потребностей. И только тогда, единственный раз в жизни, позволил природному инстинкту взять верх над разумом. Ведь не впервые пожелал ее тогда, не впервые! Ведь на собственной же свадьбе, в машине, когда Света прижималась к нему жарким пышным боком на каждом повороте, готов был повалить, задрать подол нарядного платья и… Прямо на глазах у Тамары. Но ведь смог же тогда сдержаться! Смог победить животный инстинкт, смог целый день сидеть рядом с нею с равнодушным видом. Смог! Тогда почему же в этот раз все было иначе, почему не нашел сил себя контролировать? Неужели только из-за отсутствия посторонних глаз и ушей? Ну, угостили тебя борщом — съешь, скажи "спасибо" и иди домой. Можешь сказать парочку комплиментов гостеприимной хозяйке, но зачем же хамить, зачем за добро платить грязью, гнусностью?!

А вот только грязь ли то была?! Гнусность? — да, однозначно. Но грязь… Можно ли назвать грязью случившуюся между ними неожиданную страсть? И пусть это действительно было довольно гнусно с его стороны — ну кто, скажите, мешал наговорить пустых красивых слов, кто?! — но то, что произошло, все равно нельзя считать грязью. Потому что не может быть грязью любовь. Пусть такая, пусть странная, не всем понятная, непонятная даже самому себе, пусть лишь на один-единственный миг. Но Кирилл был уверен — в тот миг, в тот момент, когда они словно сошли с ума, когда весь мир перестал существовать вокруг, когда они вдвоем оказались в полном, абсолютном вакууме, когда соединились тела и души воедино, в едином же лихорадочном танце, на празднике плоти, в безумии страсти — это была именно любовь.