Танец души:Стихотворения и поэмы

Вблизи лесов и нив у ветреной речонки,
Средь сада нежного стоял прекрасный дом,
Бессчетно много раз лучился месяц тонкий
И годы двигались пристойным чередом.

Дыханьем бережным приветной Мнемозины,

Для старческой души целительным теплом
Здесь согревалось всё – и книги, и картины,
Все вещи вещие, все комнаты… Весь дом.

И дома милого касался ветер вьюги,

И трубы посещал, и вопиял в ночи,
И к окнам припадал, поспешный и упругий,
И демонов являл при темноте свечи.

И дома милого вокруг гостило лето,

И дому милому свежо цвели цветы…
Я много раз тебе рассказывал про это
И, может быть, теперь уже зеваешь ты.

Тот дом во мне живет, как роковая завязь

Всех склонностей моих, Любовей и красот,
У Пасхи розовой тихонько окровавясь,
Закатом мартовским тот дом во мне живет.

О время! Fin de siecle! Упадочные моды!

Единый Божий жест – и вдунута душа;
И юноша-студент берет дары свободы,
Лукавя старикам и милых дам смеша.

Ему слуга несет всё счастье тонкой пищи;

Он напивается, он весело блудит;
В запретные часы по ресторанам рыщет;
Сквозь умное пенсне в нездешнее глядит.

В театре бархат лож, прияв персону франта,

Покоит барский зад и тешит взор, когда
Свет рампы падает на ножки фигуранток
И шепчет Купидон: – глядите, господа…

Так младость протекла, успешно и банально.

И начались труды, чины и ордена…
И может быть, он знал, что это всё печально,
По крайней мере, он не разлюбил вина.

Но опыт на висках рисунками склероза

Многозначительно и грустно проступил.
Что ножки и чины, что алгебра и роза,
Когда приходят дни иссякновенья сил?

Люблю его таким: учтив, насмешлив, мрачен.

История же прет, томами громоздясь, –
Вот губернатором куда-то он назначен…
Вкруг – агитаторы, свободолюбцы, мразь…

В аспекте вечности – вся жизнь не стоит гнева,

А все-таки я злюсь и все-таки тоска.
Как скучно допустить, что испражнялась Ева!
Для скуки этакой и вечность коротка.

И стал он стариком. Устал, ушел в отставку,

Женился в старости и породил меня.
Бог нового в игрушечную лавку
Ввел покупателя, пленяя и дразня.

А мой отец тогда, надев косоворотку.

Нашел себе игру в работе столяра.
Он сотворил мне меч, и арбалет и лодку,
Он сотворил мне всё, к чему звала игра.

Таков был мой отец, а мать была иная,

Неведомая мне, и что о ней сказать,
Свежо любя ее, я до сих пор не знаю:
Неясная досель не прояснилась мать.

Я в детстве прочитал стихи из отчей книги:

«Есть упоение, – гласят они, – в бою».
С тех детских пор их смысл я набожно таю –
Предчувствия чумы незримые вериги.

Рожденные со мной, в один и тот же год,

Вы, сверстники мои, младенчики чумные,
Хромающие здесь на поприще свобод,
Танцующие здесь под мутным взором змия, –

Ничто вас не спасет, издохнете и вы,

Как издыхаю я – бесславно и вонюче.
О, как прекрасна смерть червя или травы,
Свободного цветка или звезды падучей!

Я в детстве был любим. Лелеяли меня.

Лилеями меня моя река встречала.
Шептали: «баловник… Ему деньского дня
Для баловства его как будто бы уж мало…»

Я прочно был внедрен в мои младые дни.

Куда как сладок был деньской полон дитяти.
А ночью ангел жил за пологом кровати.
Он был как девочка и прятался в тени.

Позднее я узнал могущество рояля.

Я в звук ушел, как в грех – ликуя и страшась.
Но звук был зол: он влек, восторжностью печаля
И горней чистотой затаптывая в грязь.

Так до сих пор меня еще гнетет Бетховен,

Мне ясный ближе Бах. Я полюбил Рамо.
Я внемлю и смеюсь: мир скучен и греховен,
Но в звуках «Coeur de Lion» отсутствует дерьмо.

Дни революции я встретил с красным флагом

Семи лет от роду. Младешенек и глуп.
Семейственным своим тогда ареопагом
Быв горько выруган, я скромно плакал в суп.

Почто над сумраком летал кровавый петел,

Что старшим виделось поверх юродств и бед,
К чему в младенчестве я смерть свою приветил
Кровавой тряпкою? Откуда мне ответ?

Кто умер, кто убит, кого обворовали,

Кто сам стал убивать, кто сам обворовал…
Ну, во все тяжкие! Империя в развале,
Сыны империи приветствуют развал.

Пошел здесь свальный грех. Созвали учредилку,

Пошли смердеть, кричать, насиловать сестер…
В златые эти дни я жил легко и пылко,
Как будто бы глаза для гибели протер.

Так строилась душа. Тифозными мечтами

Был свергнут Андерсен. Скончался мой отец.
Я стал читать Дюма. И пронеслась над нами
Румяная чума. И на крутое пламя
Людишки глянули зеницами овец.

А после всё прошло, утихло понемножку.

Торговкой стала мать. Я в школу стал ходить.
Жизнь пригласила: жри. Воткнула в руки ложку.
У современников поисплясалась прыть.