Танец с дьяволом

Она слетела по ступеням вниз, на кухню, спугнув мышку, юркнувшую за плинтус. Достала из ящика деревянную колотушку, топорик для колки льда и побежала обратно. Она не сомневалась, что деньги — там, в сундуке. Вставила толстое лезвие в щель под крышкой и принялась бить по обуху молотком. Крышка подалась неожиданно легко, она откинула ее и увидела аккуратно сложенный полковничий парадный мундир и сверху — фуражку. Она вынула это из сундука. Под мундиром оказались сабля, африканская резная фигурка-талисман, каска, стек. Люба растерянно обшарила сундук. Пусто. Больше ничего. Но этого не может быть! Она уверена, что тайник где-то здесь. Нагнулась над сундуком, чтобы сложить в него доспехи полковника и вдруг замерла. Потом провела пальцами вдоль нижнего края и в самом углу нащупала едва заметную скобочку. Она потянула — и дно сундука выдвинулось, открывая потайной ящик. В нем лежала железная коробка. Люба торжествующе схватила ее. Коробка была заперта. Улыбаясь, Люба потянулась за топориком.

— Кто здесь? — раздался мужской голос.

Черт! Она стремительно задвинула второе дно, запихнула в сундук все, кроме мундира и коробки, захлопнула крышку.

— Кто здесь? — снова прозвучал голос.

Люба обвернула коробку мундиром, прижала его к груди и стала спускаться по крутым железным ступеням. На площадке, задрав голову, стоял полисмен.

— Боже мой, сержант Суинни! Это вы? Я так рада вас видеть! Вы меня напугали.

— Мисс Джонсон! В каких странных местах мы с вами встречаемся! Что вы здесь делаете?

— То же самое я могу спросить у вас, — кокетливо ответила Люба, спускаясь по ступенькам и подходя вплотную к нему.

— Я увидел свет, мисс Джонсон, и зашел погасить его.

— Дорогой сержант Суинни, мне сюда ужасно не хотелось возвращаться, да еще одной, но мать… Вы не представляете, как много это значит для нее! — Она положила свободную руку ему на плечо и заглянула в глаза.

— Но, мисс Джонсон, отель опечатан и идет с торгов, отсюда ничего нельзя выносить.

— Конечно, но мама была в таком горе, что забыла захватить при отъезде этот мундир… Полковник Джонсон воевал в нем в Африке, это наша семейная реликвия, — Люба прижалась к нему грудью.

— Да, конечно… я понимаю, но… все же, мисс Джонсон, это не положено…

Глубокая скорбь появилась в ее глазах.

— Ну, если так, заберите его.

— Да нет, я думаю, ничего страшного.

Пока они шли по коридору к лестнице, Люба несколько раз будто случайно споткнулась. Сержант обнял ее за талию, чтобы поддержать. Свет он выключить позабыл, а Люба не напомнила.

— Вы не сочтете меня нахалом, мисс Джонсон, если я опять приглашу вас на чашку чая? — застенчиво спросил покрасневший сержант.

— Вовсе нет. Беда в том, что мне надо успеть на лондонский поезд.

— Но вы хоть позволите проводить вас на станцию?

— Мне не хочется вас затруднять…

— А мне хочется вас проводить.

— Спасибо. Я в самом деле должна вернуться в Лондон: мать будет беспокоиться.

— Надеюсь, она вскоре утешится.

Люба снизу вверх взглянула на него, сжала его руку:

— Нет, сержант, пройдет еще много времени, прежде чем заживет эта рана.

— Понимаю, понимаю, — с искренним участием ответил он. — Но, может быть, хоть этот мундир внесет покой в ее душу.

— Вы и не представляете, как много это для нее значит, — сказала она, не сводя с него затуманенных глаз.

Когда они пришли на станцию, по радио как раз объявили посадку на лондонский поезд. Прежде чем войти в вагон, Люба обернулась и поцеловала сержанта в губы.

— Я вам так благодарна…

Поезд тронулся, и мимо окна проплыл оцепеневший сержант Суинни.

* * *

— Люба… Люба, где ты это… — Магда глядела на мундир. — Где ты это достала?

— Из сундука.

— Ты была в Брайтоне?

— Конечно.

— Ты что, спятила?

Люба, не произнеся ни слова, швырнула мундир на пол, а железную коробку водрузила на стол.

— Что это?

Люба, молча улыбаясь, принесла стамеску и молоток, примерилась, размахнулась и воскликнула:

— С Новым годом!

Коробка с треском открылась, и по столу разлетелись туго спрессованные пачки банкнот.

БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.

Студия не работала, и Дэнни был уверен, что его не хватятся. Он мог затаиться. Настроение, овладевшее им в самолете, не проходило — какая-то затянувшаяся истерика. Он запер двери, задернул шторы, отключил телефон и стал пить. Водка не помогала — страх не проходил.

Когда Стоунхэм приведет свой приговор в исполнение? Что скажут окружающие его люди? Какими глазами посмотрит на него Милт? Разоблачен, разоблачен! И Патриция… От одной мысли о дочери он холодел. Она и так — на грани самоубийства. Что может он сделать для нее? В силах ли он помочь ей, даже если Стоунхэм ослабит контроль? Ни на один из этих вопросов ответов он не находил.

Там, в особняке, последнее слово вроде бы осталось за ним, но он-то отлично понимал, кто вышел победителем. Стоунхэм связал его по рукам и ногам и все туже стягивал узлы, не давая ему ни двигаться, ни действовать, ни говорить, ни дышать.