Танец с огнем

Тогда стоял сырой февраль 1861 года, в Училище взахлеб обсуждали высочайший Манифест. Илья понимал, конечно, что его этот Манифест касается самым непосредственным образом. И понимал, что надо радоваться. Но вот радовался ли? Не очень внятные мысли и мечты, рожденные объявлением крестьянской воли, его скорее пугали. И в один прекрасный день, на исходе февраля, за ним прислали от Мурановых.

Барин Александр Георгиевич был, как всегда, румян, благодушен и облачен в бархатный шлафрок с золотыми кистями. В этом шлафроке он обычно принимал своего крепостного живописца, когда тот являлся к нему доложиться, как идет учение. Выслушивал с удовольствием, разглядывал этюды и эскизы – что-то пренебрежительно откладывал, другими любовался, иногда даже призывал полюбоваться домашних и посылал за плотником Свиридом, дабы немедленно заключить произведение в раму. На сей раз, впрочем, Илье велено было явиться без работ.

– Наша с тобой, Илья Кондратьевич, диспозиция теперь коренным образом изменилась, – с ободряющей улыбкой начал барин, и Илья мельком подивился тому, что он, оказывается, помнит, как его по отчеству. – Понятно, что я имел на тебя определенные виды, но никому это теперь не интересно… однако же не могу не порадоваться, что моя затея с Училищем приносит достойные плоды. Что, с переводом в головной класс решено дело? – и махнул рукой, не слушая ответа:

– Знаю, знаю: переведен досрочно… Из тебя выходит изрядный живописец. Дерзай! Глядишь, еще и дворянство заслужишь, и буду я гордиться знакомством!

Он с удовольствием рассмеялся и подал Илье разграфленный лист бумаги, покрытый цифрами.

– Вот, изволь-ка ознакомиться и прими к исполнению. На все про все у тебя месяц.

В цифири молодой художник с детства был не силен. Ему понадобилось несколько минут, чтобы хоть как-то вникнуть – и понять, что на бумаге перечислены расходы, понесенные барином за полгода его, Ильи Кондратьевича Сорокина, пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Поняв это, он некоторое время стоял, молча глядя на листок, потом положил его на стол и перевел взгляд на Муранова.

– Стало быть, вам угодно, чтобы я указанную сумму возместил?..

Он не собирался спрашивать – просто сказать… но в конце фразы голос таки дрогнул и предательски ушел вверх. Александр Георгиевич, улыбаясь, развел руками:

– А как же иначе? Ты теперь, согласно высочайшему постановлению, свободный человек, годится ли свободному сидеть на барской шее? Шея, боюсь, не выдержит. Сумма-то, как видишь, изрядная.

Сумма была такая, что Илья побоялся произнести ее даже про себя, не то, что вслух.

Ему и в голову не пришло оспорить что-то из аккуратно перечисленного на разграфленном листке. Торговаться, да еще о собственном иждивении, он не умел в принципе.

Маленькая барышня вихрем слетела с лестницы, будто за ней кто гнался (а, может, и гнались) – увидев, что он открывает дверь из коридора, громко окликнула:

– Илюша! Стой! – и, добежав, схватила его за руку.

– Как же это так? Уже уходишь? А мои рисунки посмотреть? Ты же обещал! Я теперь карандаш твердо держу, как ты показывал, и штриховать умею, вот!

Она не выпускала его руки и увлеченно щебетала, торопясь выложить как можно больше, пока не явилась фрау Готлиб и не увела заниматься – о своих успехах в рисовании и на фортепьяно, об удивительных щеночках маменькиной левретки, которые все уже обещаны, а так хочется хотя бы одного себе оставить, о домовом, который гудит по вечерам в печи под изразцами… и вдруг, прервавшись лишь на долю секунды, с тем же увлеченным и серьезным выражением глаз выпалила:

– Я вижу, Илюшечка, у тебя случилось что-то дурное, и тебе горько, так знаешь что сделай – ты расскажи про беду текучей воде… тихо, шепотом – и она пройдет! Я точно знаю. А вечером буду молиться и за тебя попрошу…