Танец с огнем

– Наталия Александровна, я… – он не решался посмотреть ей в лицо, говорил, глядя в сторону. – Вы даже не думайте, что я могу отказаться. Я готов с величайшей радостью. Но вот как раз ваш папенька, он-то согласится ли?

– Готовы, правда? – она тут же вновь засияла, он и не глядя это почувствовал. – Его я уговорю! Да он и не будет против, с чего? А то ведь, представьте… бывает, сутками некому слово сказать. Разговариваю с одним Гашеком. В прошлом сезоне начала выезжать, так мечтала об этом… А оказалось – так скучно!

Она жаловалась ему с простодушной искренностью – точно как в детстве. И он облегченно вздохнул, понимая, что ни о каких его недозволенных поползновениях она и не догадывается.

И хорошо, что не догадывается. Очень, очень хорошо!

– Но только на будущей неделе мы едем в Торбеево, вы сможете с нами?

– Конечно!

Он сперва сказал, а потом вспомнил, что как раз на будущей неделе должен отбыть в Тифлис с экспедицией. И что вот как раз сейчас, в это самое время, его ждут в Университете, куда он должен был принести эскизы… Да что там, уж и не ждут, времени-то сколько.

– Конечно, – повторил, энергично кивнув. Острая заноза, утвердившаяся было в сердце – вот с чего, спрашивается? – незаметно растаяла… А удивительная перспектива каждый день видеть Наташу, говорить с ней – о которой он еще нынче утром и думать не смел – вдруг оказалась вполне реальным и, больше того, единственно возможным будущим.

На другой день Илья Сорокин отказался от места в экспедиции и начал ждать весточки из мурановского дома.

Спустя еще два дня он писал на своем обычном месте у стен Зачатьевского монастыря. Явился, надо признаться, поздновато. Солнце уже давно миновало зенит, и свет его сделался золотисто-розовым, предвечерним. Тени вытянулись и потемнели. Дальние закоулки мурановского сада, которые он мог видеть, взобравшись на горку, и вовсе затянул сумрак.

В саду никого не было, и он сразу пожалел, что не догадался прийти раньше. Ведь наверняка же Наталия Александровна… наверняка она, Наташа, выходила и искала его взглядом. Могли бы поговорить… и он знал бы уже все новости и не тыкался, как слепая рыба, туда-сюда. Ну, что сделаешь… Он открыл этюдник.

То ли состояние души, то ли розовый предзакатный свет, то ли бабочки, танцующие над яркими цветами репейника… – в общем, он и сам не знал, что подсказало, но он вдруг совершенно ясно увидел, каким должен быть Наташин портрет. Без всякого позирования… вот здесь, на пригорке, возле репейника и освещенной солнцем монастырской стены… Богиня. Простая, как дыхание. Какими и должны быть настоящие боги.

Он тут же взялся за эскизы репейника и стены и работал, не отрываясь, почти до заката. Когда свет уж слишком поменялся, с тяжелым вздохом отложил кисть; медленно, приглядываясь к холсту, вытер руки. Тут до него дошло, что кто-то окликает его издали, да как бы уже не первый раз.

Наташа?!

Вздрогнув, обернулся. Звали, точно, от мурановского сада, но, увы, не она. Человек, стоявший в калитке – как раз там, где они привязывали Гашеку поводок, – был ему незнаком. Убедившись, что Илья расслышал и идет, он ждал молча, по-купечески засунув пальцы за пояс. Радостное нетерпение, с которым поспешил к нему Илья, разбилось тотчас же, как стало видно лицо – равнодушно-брюзгливое, как у мелкого чиновника при виде докучного просителя.

– Сорокин, стал быть? – он чуть заметно повел плечом, показывая, что подошедшему следует остановиться. И, не ожидая ответа:

– Ты вот что, Сорокин. Господин Муранов Александр Георгиевич велели передать, чтобы ты тут более не маячил. Велели сказать, что вся Москва твоя, ее и малюй. А тут чтобы никто тебя не видел. А ежели увидим, спустим меделянских кобелей. С ними, небось, не сладишь.

Тут он усмехнулся, коротко и, как показалось Илье, отменно гнусно.

* * *