Танец с огнем

Последний мамонт

Он брёл по кромке мёрзлого болота.
Летела прочь пожухлая листва.
Лазурь небес сменяла позолота,
А вслед спешил глухой багрец вдовства.

Он был последним в племени титанов.
На нём Творенье замыкало круг.
Он знал любовь и боль, он принял раны,
Он видел смерть и братьев и подруг.

Его походка сотрясала степи,
Он бивни наклонял, впадая в гнев,
И отступал с пути его свирепый
Владыка троп, пещерный грозный лев.

Но по орбите мчавшейся планеты
Неудержим стремительный полёт,
И зябкие осенние рассветы
Зелёный мир заковывали в лёд.

И мамонт, степь обшаривая взглядом,
Предчувствовал, что близилась беда,
Но всё же вёл редеющее стадо
Сквозь дождь и снег, в слепое никуда.

И миг настал – не выдумать чернее,
И он увидел, как на склоне дня,
В чужие шкуры кутаясь, пигмеи
Гигантов свежевали у огня.

Их пир венчал удачную охоту.
Торжествовал пещерный человек,
А мамонт уходил через болото,
Пятная алым кроманьонский снег.

Привычный мир казался незнакомым,
Он шёл, слабея, и не мог постичь,
Что только эхо из-за окоёма
Ему ответит на протяжный клич.

Что будет завтра? Новые законы
Кто установит на седой земле?
Кто станет малышей новорождённых
Учить добру и пестовать в тепле?..

Поди ответь!.. И мамонт шёл на запад,
Туда, где солнце завершало бег,
А у костра, с копьём в корявых лапах,
Торжествовал пещерный человек.

Ночные тени делались длиннее,
Мела пургой вселенская зима.
В наследство землю приняли пигмеи,
А великана поглощала тьма.

(Стихи М. Семеновой)

На последних строках Гретхен высунула головку из панциря и с лукавым торжеством взглянула на собравшихся. Мамонты вымерли, а черепахи – остались, – словно хотела сказать она. – Хорошее дело – иметь твердый панцирь…

* * *

День был седой от тумана. В нем призраками вставали и как будто бы двигались силуэты деревьев. Люди вытирали влажные лбы и грели руки у печей. В комнаты то и дело требовали чаю, калачей, масла и варенья.

– А обедать кто будет, Пушкин? – ворчала кухарка Лукерья.

Бог весть почему, но Лукерья считала Пушкина древним еврейским царем. Несколько раз ей объясняли, что Пушкин – русский поэт, и даже читали его стихи. Неграмотная Лукерья, соглашаясь, кивала головой и тут же забывала эти ненужные ей сведения. Еще более забавным казалось то, что внешность «еврейского царя» Пушкина Лукерья представляла себе отчетливо и даже узнавала его на портретах.

На втором этаже, в своей прежней детской комнате, полностью восстановленной после пожара, у окна стояла Любовь Николаевна и рассеянно глядела на плавающие в тумане заснеженные поля. Озеро Удолье с окружающими его деревьями казалось островом, чернеющим в мутном океане.

Степка сидел тут же и прихлебывал чай из стакана в латунном подстаканнике. Рядом с ним на столике под лампой лежала раскрытая конторская книга с колонками цифр и пометками хозяйки усадьбы, написанными крупным округлым подчерком гимназистки приготовительного класса.

В смежной комнате, через раскрытую дверь можно было видеть, как глухая Агриппина, сидя в плетеном кресле и негромко гугукая, играет с маленькой дочерью Любовь Николаевны Капочкой – подбрасывает ее руками и ловит в широкий подол, растянутый между колен. Девочка от этого развлечения заливисто хохочет и брыкает толстыми ножками.

– К весне дело, – медленно сказал Степан. – Надо бы амбар перебрать, гнилые бревна заменить, а то агроном говорит: в зерне влажность повышена.

– Ничего он такого не говорит. Ты придумал все, лишь бы себя занять. К осени просохнет, да настилы переделать повыше, это да, чтобы коты пролезали, мышей жрать. Мыши туда не только с усадьбы, но и с полей приходят, портят припасы, это да…