Танец с огнем

– Не лучше. Ничего не лучше. Он сходит с ума, что Камиша уехала в Москву умирать, и они даже толком не попрощались. И я тоже злюсь, потому что она простудилась в пути и ей стало хуже по моей прихоти. И Глэдис обещала мне вскорости написать, и ничего не пишет, я даже думаю – а умеет ли она писать по-русски, но пусть бы и на английском написала, да хоть на китайском, иероглифами, я нашла бы случай прочесть… И все эти слухи, шепотки, что вокруг ползают, и Степка тоже пальцем в больное место попал… Ходят, ездят ко мне в гости, а потом обмениваются слухами, судачат в своих гостиных у камелька, полощут, как девки белье в проруби, нас всех – меня, тебя, Степку, Александра, Атьку с Ботькой, даже Капочку… Языки без костей – блям, блям, блям – пошла писать губерния! Лиховцевы, поразительно, сам Максимилиан, Арайя – человек со звезды, как он среди них вырос? – приезжают все время и шу, шу, шу – чего им надо? «Я помню этот кофейник в нашем доме. Его так любила бедная Натали… Кто бы мог подумать, что теперь…» Теперь из него по утрам пьет кофий цыганское отродье и солдаткины дети. Вслух не произносится, но висит в воздухе, как вот этот, за окном туман. Мы все прокляты. Вместе с имением, землей, отцом, детьми, Синими Ключами, даже с коровами, лошадьми и английским быком Эдвардом, на счету которого уже двое убитых и трое искалеченных людей. Я родила Атю и Ботю в 13 лет от хитровского вора. Александр застал меня в спальне со Степаном и оттого уехал. Степан крутит мною и усадьбой, как пожелает, потому что он еще в детстве совратил меня и я никогда не могла ему противостоять. Ботя для развлечения потрошит кошек, которых я специально велю привозить для него в усадьбу. Капочка вылитая я в детстве и ест птичек живьем, вместе с косточками и перьями. Теперь, когда я выросла, Степана мне уже мало, и я попеременно сплю еще с тремя молодыми конюхами и козлом Антоном. Настоящим отцом Капочки является бунтовщик, вместе с которым я когда-то сражалась на баррикадах, и которого некоторые опознают в бедном Арабажине. У Максимилиана Лиховцева случился нервный срыв после того, как я загипнотизировала его цыганским гаданьем, соблазнила, а потом попыталась заставить утопиться в пруду. Моя лошадь Голубка заколдована и может говорить человеческим голосом. Периодически я схожу с ума и тогда уезжаю в Москву, где в психиатрической клинике меня привязывают к койке и лечат холодной водой и электрическим током. В башне наверху я по ночам вызываю духов отца и деда и беседую с ними о ведении поместного хозяйства… И главное, Грунька, – всю эту чушь рассказывают вовсе не неграмотные крестьяне в Черемошне, а вполне вроде бы образованные люди, которые, в отличие от нас с тобой, в гимназиях учились…

– Знала бы ты, чего про нас неграмотные крестьяне в Черемошне и Торбеевке рассказывают! – усмехнулась Груня, осторожно ссадила на пол Капочку и встала, одернув юбку.

– Ты уходишь? – спросила Люша.

– Да, пойду Степку догоню.

– Не попадалась бы ты ему под горячую руку…

– Ничо, как-нибудь.

– Да как же ты его отыщешь? Он, когда злится, всегда далеко уходит.

– Я его чую.

Любовь Николаевна пожала плечами и снова отвернулась к окну. Капочка, сообразив, что Груня уходит, подошла к матери, потянула ее сзади за подол и подняла кверху пухлые ручки:

– Тепель ти будесь лосядка?

Люша, не глядя, погладила упругие каштановые кудри дочери и подтвердила:

– Да, теперь я буду лошадкой. Куда же деваться?

* * *

К трем часам пополудни туман разошелся. Сразу же начало холодать. На выезде из парка стая крупных, жемчужно-розовых свиристелей оккупировала рябиновые деревья. Птицы висели на багряных от мороза кистях и, задорно топорща серые хохолки, ловко склевывали одну ягоду за другой. Мимо Груни проехала крестьянская волокуша с наваленными на ней вязанками хвороста. Лошадь дышала паром. Груня свистнула. Возница продолжал дремать, свесив голову. Свиристели слаженно, словно по команде, перелетели на куст боярышника.

По разъезженной, усыпанной навозом дороге, ведущей к станции, Груня поднялась на холм и сразу увидела Степана. Он уходил все дальше в заснеженные поля, как будто взбираясь к краю сизого неба. Любой на месте Груни увидел бы только медленно движущуюся черную точку. Но у Груни, во-первых, было необыкновенно острое зрение, а во-вторых, у нее было сердце (хотя, глядя на нее, многие об этом не подозревали). Сердце же, хотя само по себе орган незрячий, но многое знает вернее глаз, ушей и прочего, выдвинутого на периферию человеческой телесности.