Танец семи покрывал

Чем старательнее Павел смешивал охру золотистую с зеленым светлым кобальтом, со стронциановой желтой, краски, как в истории с беднягой Дорианом Греем, за его, Чона, спиной, вели свою какую-то самостоятельную лукавую игру, уклоняясь то в дымчатую синеву, то в алмазную изморось. Точно пока Чон дремал над акварелями японцев, подзаряжаясь и дожидаясь Стасю, кто-то являлся в мастерскую и, обмакнув кисть в ультрамарин с краплаком, добавлял несколько штрихов.

Это было странно.

Это была какая-то мистика.

Чон был готов запирать картину под замок на те часы, когда не работал над нею, но этот кто-то все равно проходил бы сквозь стены, как звук. Сад все темнел и темнел, наливался неведомой угрозой, кисть выражала непонятный автору состав его собственных чувств.

Павлу хотелось сделать сад не то чтобы несколько светлее, но пронзить его неким мерцающим светом, оттенок которого он хорошо помнил по предгрозовой траве на сорняковом поле, но с каждым новым мазком в саду сгущались сумерки. Дошло до того, что вольфрамовая нить, очерчивающая облако, за которое зашла луна, потемнела, хотя Чон очень точно рассчитал эффект подмалевки и ему было необходимо это яркое пятно на полотне.

Картина начинала жить какой-то своей самостоятельной жизнью.

В ней что-то происходило, и вдруг Чон вычислил, что все эти чудеса связаны с появлением Зары. Он так ее ни разу и не увидел, но слышал то ее голос в саду, то шлепанье босых ног по веранде, она импровизировала под пластинку, поставленную Стефом, то край ее платья мелькал за деревьями... И тогда корни деревьев, которые он писал, начинали приподниматься, выступать из-под земли, как будто под ними медленно разгибался оживающий мертвец... Тогда деревья все сильнее клонились от ветра, изнанка листьев странно серебрилась — это, правда, лучшее, что было пока в картине, это серебристое течение листвы по реке ветра...

Наконец, картина стала его пугать как какое-то мрачное пророчество, хотя Чон уже понимал, что это — лучшее, что он написал, не считая нескольких давних работ тушью, сделанных еще при Ибрагиме.

Стася тоже видела, что картина хороша, но пугающе хороша, так она и выразилась.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чон.

— В этом саду я не живу, — с грустью произнесла Стася. — Но ты в нем живешь.

Чон закрыл ладонью ее глаза.

— Что ты, золотая ласточка! Мы живем в одном и том же саду, но ты днем, а я ночью, пока ты спишь.

— Мой сад и ночью другой, и, когда я ослепну, он все равно будет другим, — еще печальнее возразила Стася. — Как называется картина?

— Понятия не имею. Ты назови...

— Поправь в этом месте воду, слишком широкий блик... да, здесь... Знаешь, Павел, ты с кем-то другим живешь в этом саду, — жалобно добавила она.

Чон не вздрогнул, он как будто ожидал этих слов.

Он только подумал, сжав кулаки: я должен прогнать ее, эту...

На другой день, услышав Зарин голос на кухне, Чон бросил работу и спустился вниз.

Зара, оказывается, сначала зашла за Марианной, а теперь они вдвоем чистили форель, которую принесла Зара: Стефу захотелось свежей рыбы.

Чону необходимо было переговорить с Зарой, но он не знал, как это сделать. Она явно не стремилась остаться с ним наедине, иначе бы явилась прямо сюда, не заходя за Марианной.

— Где Стефан?

— Еще не явился, — ответила Марианна. — Вот, Зара принесла вам на обед воз рыбы.

Зара не подняла головы от ножа.

Точность и аккуратность ее движений вдруг вызвала в Чоне такую волну желания, что он круто повернулся и, не сказав больше ни слова, бросился наверх.

И потом весь день не мог работать.

После этого Зара долго не появлялась, потом он увидел ее в саду вместе со Стасей, сгребающей опавшую листву.

Стася пересказывала Заре какой-то свой давний разговор с Марьяшей; как Марьяша, человек не от мира сего, пыталась учить жизни ее, Стасю, которую нянька считала уж совсем не от мира... Ничего особенного в этом разговоре не было, но Чон знал Стасю — для нее это высший пилотаж откровения, значит, она отчего-то прониклась большим доверием к Заре... Она уже видела в ней подругу. Стася ушла сметать листья за угол, а Чон, не ожидая этого от себя, вдруг спрыгнул с веранды, очутился перед Зарой, схватил ее за руку и втащил в дом.

— Что тебе нужно? — задыхаясь, грубо спросил он.

Зара посмотрела на свою руку, перевела строгий взгляд на Чона. Он отпустил ее. Зара повернулась и хотела было выйти, но Чон положил руку ей на плечо.

— Я задал вопрос, Зара.

Зара пожала плечами и указала ему на веранду. Они вышли и уселись в кресла друг напротив друга.

Зара все еще молчала, насупившись, и Чон снова произнес:

— Я по-хорошему спрашиваю тебя, что тебе надо от Стаси.