Танец семи покрывал

Стефан видел, что Стася «нагуливает глаз», изучая те или иные предметы в свете косых лучей солнца. Паша Переверзев чувствовал в этих Стасиных прогулках нечто романтическое и возвышенное, а Стефан знал, что Стася в эти минуты всматривается в себя через предмет или игру теней с трезвостью оценщика ломбарда и отстраненной холодностью нотариуса.

Стася уже замечала, что на письменном столе брата появился Уильям Блейк — первая ласточка, пущенная приближающейся музой. Затем — Рембо (с ним под руку Верлен), потом «Принцесса Клевская», появление которой было для Стаси загадкой, затем — Бунин, заложенный на одном и том же рассказе «Старуха». Эти книги уже давно помогали вдохновению Стефана. Существовал ряд мелких приживалок, вроде «Смирительной рубашки» Лондона и «Игры в классики» Кортасара — два томика, снятые с полки профана и сноба, — фантазия Стефа прихотливо соединяла несоединимое; залетали на веранду и случайные бумажные самолетики, вроде прелестного стихотворения Франсиса Жамма «Боже, сбереги от смерти маленькую девочку...» или «Молитвы» Лермонтова.

Когда количество зарисовок, сделанных Стасей к будущей картине, достигало своей критической массы, замысел Стефана созревал окончательно.

И прежде чем взяться — одной за кисть, другому за карандаш, — брат и сестра проводили вечер-другой наедине. Сначала они вели необязательный разговор, осторожно нащупывая интонацию того, что их волновало. Поговорив об этом, они расходились по своим клетушкам на втором этаже; если было тепло, Стефан работал на веранде.

Тень дикого винограда, обвившего веранду, падала на исписанные им страницы. Тень Зары падала на ровно ложившиеся строки. Стефан считал, что ей он на этот раз обязан вдохновением. Иногда к нему в своем запачканном красками сарафане входила Стася; он зачитывал ей куски, в которых сомневался.

Слог Стефана мужал, слово его становилось прозрачнее, поэтичнее, но он еще не знал, сумеет ли поднять свой собственный замысел.

Слишком мало было у него информации о каких-то необходимых ему научных проблемах, все это приходилось «покрывать» поэзией, характерами, психологией.

Тень Зары лежала на каждой исписанной им странице, но отрывки он почему-то читал вслух не ей, а сестре.

Как-то Стефан, читая Стасе одну свою длинную фразу, вьющуюся как дикий виноград, вдруг буквально онемел, когда эта мысль пришла ему в голову — почему не Зара, а Стася?

— Ты что? — спросила Стася.

Стефан изумленно покрутил головой:

— Ничего. Я просто представил на секунду, что ты — Зара. И онемел. Я бы не стал Заре читать свои вещи.

Стася задумчиво посмотрела на него.

Стефан с тем же детским изумлением в голосе продолжал:

— Но ведь и ты тоже не стала бы рассказывать Чону о том, что предполагаешь написать...

— Почему? — пожав плечами, спросила Стася, как бы не соглашаясь с братом.

— Не знаю. Не стала бы.

— Я Павла люблю больше, чем тебя, — произнесла Стася.

— Я Зару тоже обожаю, — высокомерно отозвался Стефан, — но, оказывается, в деле творчества это мало что значит. Близость — это то, что между тобою и мной, хотим мы этого или нет. Мы близки, как близнецы.

— Что ты знаешь про близнецов, — нахмурилась Стася, поднялась и ушла к себе, а Стефан долго и безуспешно в этот день сидел над эпизодом уничтожения будущего человечества горсткой ученых-экстремистов, не столько потому, что не мог сочинить химический состав оружия уничтожения, сколько пораженный этим разговором с сестрой.

В сентябре Стефан благополучно решил эту задачу, обойдя вопрос формул описанием нравственного разложения общества, от которого ученые, по сути идеалисты, решили освободить землю. Он просто констатировал факт, что в результате какого-то испытания учеными этого оружия женщины планеты перестали зачинать и рожать детей. Последний из рожденных на Земле, плод случайной связи женатого летчика и старшеклассницы, стал героем этого романа.

В октябре, когда вернулась из Прибалтики Зара, Стефан почувствовал себя совершенно счастливым. Вдохновение не оставляло его, и любимая женщина была рядом. Это ощущение счастья он сумел передать человечеству, которое вдруг познало неслыханную свободу и вместе с тем сладость обреченности. Жить стало просторно, старики умирали, дети не рождались, но людей еще хватало для того, чтобы они могли продолжать подчиняться своим привычкам и прихотям. Пресса каждый день освещала события из жизни «посчела» — последнего человека Ивана...

Сладость свободы! Сладость гибели! Как будто Стефан уже изведал и то и другое! Не знал он, какие события накликал своим словом. Он легко думал о смерти, держа в пальцах тонкую руку Зары, думая о том, что эта тонкая кость переживет глаза, кожу, любовь, душу.