Tanger

— Тебя. Она мне не нравится, самая воображала была на нашем курсе.

Казалось, что если раздеться донага, то не почувствуешь холода. Так все мягко и глухо вокруг, что неслышно шагов, ничего не слышно, и уютно в одежде, будто ты пушистый. Мир замер в снежном гипнозе, и если сделать еще шаг, то очнешься в своей кровати и поймешь, все это приснилось. Можно было сойти с ума от этих сугробов, составленных из мириады легких звездочек, раздувающихся от движения ног, и блистающих мельчайшими, плоскими гранями; от тонко искрящегося, словно обман зрения, ночного воздуха. И потому особенно странным казалось, что я иду куда-то с Глашей, с которой у меня никогда ничего не будет и не может быть, с чужим для меня абсолютно человеком, с чужими мыслями и желаниями. Странно поражала эта не сочетаемость красоты и гармонии мира с нашей парой. Это было преступление, как антилопа с отрубленной головой, как выкидыш. В пустоте мы дошли до моста у кладбища, постояли в глухом вакууме, по отдельности оглушенные красотой мира, и пошли назад. Я проводил ее к даче отчима. Блестят глаза, блестят капельки на верхней губе. Она ждала, что я буду с ней что-то делать. Просто, на всякий случай, нагло смеясь над самим собой, поцеловал ее. Это были не мои губы. И мне было абсолютно все равно, что они чужие, и что мне их не дают, и озабоченно уже что-то обдумывают в темноте маленькой черепной коробки. Вот только жалко, что такая невероятная красота вокруг. Почему так всегда? Что за насмешка? Когда я шел назад, снова надломилась эта ветвь, а потом одна из биллиона снежных пылинок с оглушительным треском обрушила на землю эту махину, полился следом снежный водопад.

Сквозь оснеженные ветви ярко, сочно и глубоко горят окна. В свете фонаря над входом видна открытая дверь, Серафимыч такой смешной в этой своей высокой ондатровой шапке, в куртке, распахнутой на груди, как пьяный деревенский гармонист. Сейчас я его заборю.

— Ты где был?! — бросился он ко мне. — Где ты был, бля?! — с невероятной злобой крикнул он и вдруг сильно рванул меня за воротник, будто желая ударить. — Я искать тебя бегал, ёпт таю мать!

— Ничего себе!

— Что, что?! — его лицо замерло в пьяной надменности, он соображал и вдруг понял, что сделал что-то не то, а все еще держал меня за воротник, и будто уже хотел погладить.

— Руки убери. Убери руки! — крикнул я и вырвался.

— Что, что?

— Вот этого я и боялся больше всего! — не раздеваясь, прошел на кухню.

— Чего, Анвар? Чего? — вбежал он следом.

— Теперь понятно, почему гомики убивают друг друга, как убили Пазолини.

— Ты что, ты что, Анвар? — задохнулся он. — Это не так, не… зачем…

— Не смей меня никогда хватать! — я ушел к окну. — Ты и так уже один раз дернул меня в поезде за руку.

— Прости, прости… я боялся, что ты упадешь!

— И не трогай мою мать! — я ушел в угол, к шкафу.

— Прости! Прости! — Он снова подошел ко мне. — Прости! Прости, Анвар! Я не больно? Я же не сделал тебе больно?! Нет? Прости!

И казалось, что он задохнется, если я сейчас же не скажу, что прощаю его.

— Прости меня, — умолял он с высоты своего маленького роста и вдруг закашлялся. — Ведь тебя бил отец! Ая грубиян, у меня же не было воспитания. Боже, боже, прости меня… Поешь кА-атлеты, я их… Боже, что я наделал?! Прости… Ты же рассказывал, что тебя бил отец… Я больше не буду, не буду материться, я не контролирую себя, это воспитание, да, да, я грубо ругаюсь, о, боже, но я даже не слышу, я ведь на стройке работал.

— Что, неужели мне нельзя сходить на станцию и купить сигареты? — обиженно сказал я.

А он корчился и здоровой рукой сжимал свою иссохшую правую руку мальчика.

Ночью он тихо кашлял, то есть плакал, ему физически было больно.

— Завтра в город пойду, — спокойно сказал я. — Хоть на молодых людей посмотреть.

Жестко, резко сокращались брюшные мышцы, сгибая и дергая его маленькое тельце, как будто он смеялся.

четыре

— Ну наконец-то приехал!

— Что, долго, Надь?

— Не очень.

Постель в большой комнате не застелена, и было видно, что она спит с дочерью.

— А у меня теперь таджики живут. Снимают ту комнату. Они урюком торгуют на рынке, — рассказывала она, блестя глазами, переводя дыхание и волнуясь всем телом. — Они по-русски так хорошо говорят. Чуть-чуть только акценту них… Застелю сейчас. Скоро дочка из школы придет, познакомишься…

В комнате холодно. Серый и ясный свет из окна, словно протертый этиловым спиртом. И в этом холодном свете вывернулся передо мной своей убогой изнанкой письменный стол для школьника, вылезли глупые внутренности постели, стул выказал свою недолговечную жизнь, раскрыл свою бессмысленную суть пыльный палас на полу. В этом безжалостном свете ненужным и мимолетным было мое голое тело, и бессмысленно молодым.

Три алкоголика пили на детской площадке.