Танги

— Всем здесь нехорошо. Но надо вставать. Скоро час раздачи супа.

Танги снова отказался:

— Я не могу! Право, я не могу.

— Послушай меня, — настаивал молодой человек. — Здесь отказываться от супа — значит умереть. А надо жить. Всем хочется сдаться и умереть. Но это лишь в минуты слабости. С ней надо бороться. В это время у нас всеобщий сбор, час информации и раздача супа. Тебе сообщат о невероятном количестве танков, уничтоженных немецкими войсками со вчерашнего вечера, и о несметном числе самолетов, сбитых немецкими истребителями… Ради этого стоит пройтись!

Танги улыбнулся. Он чувствовал, что его тянет к этому молодому человеку. А тот обнял Танги за плечи и помог ему встать. Чувствуя, как ласковые руки поднимают его, Танги невольно подумал о матери, и в горле у него застрял комок.

— Ты француз? — спросил молодой человек.

— Да. А ты?

— Немец.

Танги взглянул на него с удивлением. Он никак не ожидал, что в немецком концлагере есть заключенные-немцы.

Когда они выходили из барака, три раза провыла сирена.

— Это второй сигнал, — сказал молодой человек. — Надо спешить. Обопрись на меня хорошенько. Обними рукой за пояс… вот так! Теперь давай: левой-правой, левой-правой…

Танги невольно улыбнулся. Заключенные стекались на плац со всех сторон. Танги медленно двигался, опираясь на своего покровителя.

— Как тебя зовут? — спросил его молодой человек.

— Танги.

— А меня Гюнтер. Мы живем в одном бараке. Я лежу над тобой. Мы с тобой соседи по нарам. Если у тебя будет что-нибудь не в порядке, стучи в верхние нары: бум-ба-ба-бам-бум-бум! И я тебе помогу.

Танги нравился его голос. Мальчик был так тронут этими словами, что слезы навернулись у него на глаза. Он не верил неожиданно свалившемуся счастью. Он закрыл глаза и прошептал: «Спасибо, боже мой, спасибо…» А Гюнтер продолжал:

— Вот мы и пришли! Теперь подождем, пока появится наш дорогой комендант. Мы споем в его честь: «Die Fahne hoch». Это старый штурмовик, он так же верен своему гимну, как католики молитве «Те Deum»[7]. Впрочем, прости, пожалуйста, ты, может быть, католик?

Танги покачал головой. По правде сказать, он уже не помнил, кто он, и это его ничуть не трогало.

Снова завыла сирена. Танги отодвинулся от Гюнтера и стал в ряд. Наступила тишина. Громкоговорители пролаяли какой-то приказ. Эсэсовцы захлопотали; капо забегали взад-вперед по рядам. Наконец вышел комендант, крупный, плотный мужчина; Танги не мог разглядеть черты его лица. Офицеры приветствовали его, вытянув вперед руку. Арестанты запели:

Die Fahne hoch. Die Reihen fest geschlossen.
S. A. marschiert mit einem festen Schritt…»[8]

Для Танги время тянулось очень медленно. За гимном последовала нескончаемая перекличка; затем бесконечные рапорты: эсэсовцев — офицерам, офицеров — коменданту… Наконец арестантам сообщили новости. Их переводили на пять языков. Танги узнал, что немецкие войска в ближайшие дни захватят Москву, что англичане выслали тайных агентов, чтобы заключить мирный договор с фюрером, что за последние двое суток было взято в плен двести тысяч русских солдат…

Когда все было окончено, заключенные вернулись в бараки для получения супа. Начальник барака выдал Танги котелок и алюминиевую ложку. Танги стал в очередь с котелком в руках. Он получил черпак красной жижи и кусок черного хлеба. Взяв еду, он отправился к Гюнтеру. Они уселись рядом на тюфяке Танги. Мальчик чувствовал себя спокойно возле немецкого товарища; ему было приятно слушать его мягкий голос, и он решил, что, в конце концов, в лагере не так уж плохо, если рядом есть Гюнтер.

— Конечно, это тебе не обед из отеля Адлон, — говорил ему молодой человек, — однако все же лучше, чем ничего. К тому же ничто так не приучает ценить еду, как долгий пост. Я уверен, что, когда наш добрый дядя Гитлер свернет себе шею, мы все научимся ценить жареную картошку.

Наступил вечер. Весь первый день, проведенный в лагере, Танги проспал. Прозвучал отбой. Все погрузилось в тишину. Танги лежал на своем тюфяке и не мог больше уснуть. Ему было грустно. Эта первая ночь тянулась бесконечно долго. Он снова вспоминал мать, несколько счастливых дней в Виши, в Монпелье и спрашивал себя, что с ним будет дальше. Затем Танги подумал, что он ведь только ребенок, он не еврей и рано или поздно немцы заметят свою ошибку. Он думал также о Гюнтере. Многое в его судьбе было для Танги непонятно, но он не умел и не хотел разбираться в этих вопросах. Одно было ему ясно: когда Гюнтер возле него, ему становится легче, теплей на душе и хочется тихонько плакать, плакать долго и изойти слезами.

X

Утром завыла сирена. Танги встал вместе с товарищами. День только занимался. Зеленое небо розовело. Было так тепло, что Танги почувствовал себя счастливым. Он ласково поздоровался с Гюнтером, который проснулся с красными, распухшими глазами. Молодой человек улыбнулся.

— Где твой котелок? — спросил он.

— На тюфяке.

— Возьми его с собой.

— Что, будут давать суп?

Гюнтер улыбнулся: