Танги

Танги вернулся в барак, уткнулся носом в окно и стал смотреть, как могильщики входят и выходят из палатки на краю лагеря. У него было тяжело на душе. Он думал о Мише и вспомнил, как тот однажды посмотрел на него на дороге. Что-то давило ему горло и щипало глаза. Он вздрогнул и поднял воротник своей шинели… Потом он пожал плечами: «Мы все подохнем один за другим… Все… Они никого не оставят в живых. А потом, со своим новым оружием, перегонят всех людей в Германию». Танги подумал, что, может быть, немцы уже разрушили Париж. Он вспомнил день, когда ехал на немецком грузовике и в первый раз увидел силуэт Эйфелевой башни, а потом спокойную воду Сены, которая, казалось, застыла. Что сталось с госпожой Пюиделливоль? Женщин увезли дальше, в другой лагерь. А с красивым юношей? А со старым евреем? Танги не видел его среди заключенных. Вероятно, и они все тоже умерли.

XIII

Рождество 1942 года. Танги никогда его не забудет. В этом мире молчания и смерти оно было печальной передышкой, минутой возродившейся надежды. За несколько дней до праздника заключенные принялись чистить бараки, украшать их еловыми ветками, гирляндами из цветной бумаги; они писали разные изречения на дверях… Затем наступил сочельник.

Вечерняя поверка была короче, чем всегда, и комендант пожелал заключенным «счастливого рождества». Затем громкоговорители стали передавать рождественские гимны. В супе плавала картофельная шелуха, и он был не такой красный, как обычно; всем показалось, что на этот раз порции хлеба были больше.

Атмосфера в лагере совершенно переменилась. Даже те, что постоянно ругались и дрались, в этот вечер мирно разговаривали между собой. Они угощали друг друга окурками, купленными в отхожем месте; спрашивали, как самочувствие. Они были доброжелательны даже к Гюнтеру, и один из тех, кто постоянно преследовал его, неожиданно пожал ему руку.

Словно островок мира расцвел посреди океана ненависти. Лежа на тюфяках, заключенные мечтали о родине, о доме, о сочельниках в мирные дни. В этот вечер они снова почувствовали себя тесно связанными с остальным миром и смутно сознавали, что этой связью им служит надежда. Надежда на лучшую, более справедливую жизнь, надежда на мир, дарованный наконец всем людям доброй воли, и прежде всего надежда встретить другие сочельники, у себя дома, и снова стать людьми.

Stille Nacht, Heilige Nacht!..[12]

Слушая эту песню, они знали, что она звучит на сотне языков и что ее слушают по всей земле; везде люди мечтают о всеобщем мире, обещанном людям доброй воли…

Вытянувшись на тюфяке, Танги тоже мечтал. В нем поднималась безмерная тоска по сочельникам, которых ему не довелось пережить, сочельникам возле мирного очага, с красивой елкой, блистающей украшениями и огнями. Он испытывал горькую тоску детей, выросших без родителей, без любви и мечтающих о счастливом рождестве. В нем таинственно пробуждались чувства всех одиноких детей: тех, о которых рассказал в своих повестях Диккенс; тех, кто жил в сиротских приютах; тех, о ком никто никогда не заботился. Всем существом чувствовал он то, что испытывают обездоленные дети: отсутствие всего, оставляющего в душе отрадные воспоминания.

Гюнтер подошел к Танги. Его лицо в неясном вечернем свете показалось Танги еще красивее, чем всегда. Молодой человек улыбнулся.

— Счастливого рождества, Танги, — сказал он.

— Счастливого рождества, Гюнтер…

— Возьми — вот все, что мне удалось для тебя достать. Пусть это будет символом моей любви к тебе.

У Танги выступили слезы на глазах. Он попытался улыбнуться, но вместо этого кровь прилила к его щекам. Неловким движением развернул он пакет. В нем была книга: «Воскресение» Толстого.

— Спасибо! — пробормотал он.

Гюнтер стоял перед ним. При слабом мерцании луны Танги вглядывался в его профиль. Мальчика душило волнение, и он не находил слов, а между тем ему хотелось так много высказать Гюнтеру! Он сидел в нерешительности на своем тюфяке, держа в руках полученный подарок. Он страдал от радости.

— Танги… Я хотел тебе сказать…

Гюнтер, казалось, колебался. Затем продолжал дрогнувшим голосом:

— Если что-нибудь случится со мной, влезь на мои нары и приподними переднюю доску. Ты найдешь под ней маленький золотой медальон. Он был на мне в день ареста; его подарила мне мать. Возьми его себе…

— Но что же может с тобой случиться?

— Как знать! Мало ли что… Ну, счастливого рождества!

— Счастливого рождества, Гюнтер!.. Знаешь…

— Знаю… А теперь я пойду и дам им рождественский концерт. Ты можешь меня послушать. Комендант решил, что в этот вечер заключенные имеют право слушать музыку. Отбой дадут на два часа позже… Я сыграю эсэсовцам сонату Моцарта, и ее будут передавать громкоговорители. Я рад, что ты будешь слушать меня.

— Да, Гюнтер!.. Знаешь, у нас и вправду рождество!

— Быть может, у нас здесь самое подлинное рождество на свете. Именно здесь рождение надежды и любви — что и означает рождество — имеет самый глубокий смысл.