Танги

— Ну и что? Он болен не по моей вине. Это доносчик, стукач. Он вечно лижет пятки братьям и при этом угодливо улыбается. Можно быть несчастным, но никто не смеет быть подхалимом.

Они дошли до перекрестка, на котором стоял столб с надписью: «До берега моря 300 метров».

— Это нам и нужно! — воскликнул Фирмен. — На дороге мы можем наскочить на патруль. Лучше провести ночь на берегу.

Стемнело. Под ярко сиявшей луной песок блестел, как старое золото; луна прочертила на море блестящую дорожку, как будто убегавшую в далекую, волшебную страну. На землю спустился покой. Все замерло в необычайной тишине, которую нарушал лишь равномерный рокот волн, разбивавшихся о прибрежные скалы. На берегу мерцали огоньки; чайки с криком улетали вдаль. С моря подул ветерок, и сосны вздохнули, качнув мохнатыми ветвями.

Друзья молча шли по песку. Танги хотелось опуститься на колени и поцеловать мокрую полоску, оставленную морем у его ног. Он был так взволнован, что слышал, как бьется его сердце. Фирмен тоже был взволнован. Он шел, устремив вдаль задумчивый взгляд. Грудь его распрямилась. Мальчики посмотрели друг на друга и улыбнулись. Танги взял Фирмена за руку:

— Красиво, правда?

— Очень.

— Вот что такое свобода: когда ты можешь смотреть на море.

Они снова замолчали. Фирмен сделал знак, чтобы Танги следовал за ним. Они стали карабкаться на скалы, которые круто обрывались в воду. Затем остановились возле пещеры. В ней валялись пустые бутылки и обрывки газет. Друзья уселись на землю и поели хлеба с сардинами. Под ними серебряные волны налетали на темную гору. Две могущественные силы сошлись в гордом поединке. Над ними мерцали звезды. Вокруг дремала затихшая земля.

Они долго не могли заснуть. Танги рассказал Фирмену о своем детстве. Он говорил о матери; обо всем, во что он верил: о мире, счастье, домашнем очаге, товарищах, собаках. Фирмен молча слушал его. Наконец он спросил:

— Ты думаешь, что твоя мать жива?

— Да.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что там, куда она поехала, ей ничего не грозило.

— Что ты будешь делать, если ее найдешь?

Танги задумался. Потом сказал, пожав плечами:

— Не знаю… Я много пережил, понимаешь?

— Понимаю. Меня мать очень любила… Она была женщина простая, но настоящая мать. Только мать!.. Она восхищалась мной. Никогда ни о чем не расспрашивала. Она была очень простая, очень забитая женщина, понимаешь?

— Да.

— Одевалась всегда в черное, никогда не красилась; она жила только для нас. Отец, когда напивался, бил ее. Раз я схватил железный прут и пригрозил ему. Мать закричала: «Фирмен, не вздумай его убить! Ведь ты не станешь убийцей? Нет, нет, не трогай его! Он такой несчастный!» Моя мать была святая, настоящая святая. Она жила только для нас. Она умерла в больнице от рака. Вот ее последние слова: «Фирмен, будь добрым с отцом! Он так одинок!..»

Фирмен замолчал. Он рассматривал свои руки, словно еще видел на них пятна крови убитого отца. Затем он заговорил очень тихим и каким-то глухим голосом:

— Если б она видела меня сейчас!.. И все, что ждет меня впереди!.. Из исправительного дома в исправительный дом, потом в тюрьму… А ведь она всегда говорила: «Мой Фирмен хороший, очень хороший… У него доброе сердце!»

— А кто сказал, что у тебя злое сердце?

— Судьи. Они даже удивлялись, что «у меня нет никаких добрых чувств и что я совсем погряз в пороке».

Танги помолчал. Он колебался, затем сказал:

— Я обожал свою мать. Она была такая красивая, такая умная!.. Я никогда не забуду вечера, когда она отправилась в казино. Она была в черном вечернем платье. Я уже лежал в постели и смотрел, как она собирается. Я попросил ее повернуться ко мне и сказал: «Ты такая красавица, словно фея!» Мне больно думать, что целых семь лет она жила, разговаривала, смеялась или танцевала — и это в то время, как я сидел в лагере в Германии, а потом здесь, у братьев!.. А я так любил ее!.. Я думаю, что она меня уже забыла… Быть может, не совсем, но, наверное, уже примирилась, наладила свою жизнь и привыкла. Может, она думает, что я умер.

— Возможно, она и не виновата. Она, должно быть, думает о тебе. Как знать?

— Думать — этого мало. Когда она оставила меня в Марселе… Скажи, твоя мать могла бы тебя оставить?

— Никогда!

— Вот видишь, я так и знал. Дело в том, что моя мать любила Человечество, Братство, Свободу… Поэтому она не могла много заботиться о своих близких.

— А твой отец?

— Ну, отец… Его я очень плохо помню! Он бросил нас вскоре после моего рождения. Он вроде твоего. Жалкий тип… Однако он не пил. Он только и делал, что гонялся за богатой невестой, высоким положением пли выгодным делом. Я думаю, он был не злым… не очень злым, я хочу сказать. Но он был трусом.

Они снова замолчали. Волны по-прежнему разбивались о скалы. Луна поднималась все выше. Ветерок стих. Огни города все так же дрожали вдали.

— Должно быть, очень тяжело сомневаться в собственной матери, — проговорил Фирмен, словно думая вслух.

— Да. Тогда не знаешь, кому и во что верить.

Наконец они заснули. Море баюкало их первый сон свободных людей.

* * *