Танги

Но время шло, а ответа все не было. Танги снова познал тревогу. Ночью все его прошлое, которое он тщетно пытался забыть, вновь вставало перед ним. Он старался понять, почему отец не хочет ничего знать о нем. Он вспоминал мать; вспоминал далекие дни, прожитые с нею в Виши, когда у них был свой дом. Эти воспоминания терзали его. Иногда, думая о матери, он сжимал кулаки. Он не мог понять, почему она тоже не пытается его разыскать.

Танги блестяще сдал экзамены за второй учебный год. Он получил похвальные отзывы по всем предметам. Ночью он рассматривал все эти грамоты и медали, валявшиеся у него на кровати, и грустил о том, что некому разделить с ним его радость. Он снова чувствовал себя одиноким и обретал покой лишь возле отца Пардо. Там, в маленьком кабинете, около Филистона, который и вправду был сама скромность, он мог говорить с открытым сердцем. И он часто ходил отвести душу к отцу Пардо. Они беседовали часами. Танги говорил в нервном возбуждении. Отец Пардо внимательно слушал его.

— Трудно обходиться без веры в непогрешимость родителей, — сказал ему как-то отец Пардо. — Эта иллюзия крепче всего укореняется в сердце ребенка. Здесь, знаешь ли, мне часто приходится видеть детей, брошенных матерью или не признанных отцом; они отчаянно цепляются за все легенды об отце, а еще больше о матери.

— Да. Но за что же еще может цепляться ребенок?

— Очень мало за что, это верно. Я хотел было сказать — за бога. Но обычно тот, кто это утверждает, сам не знает, что говорит. Даже для взрослого одного бога мало.

— Меня очень часто в лагере поддерживали только воспоминания о матери. Особенно под конец. Мне так хотелось остаться лежать на тюфяке и больше не двигаться! Тогда я говорил себе, что надо бороться, иначе я ее больше не увижу.

— У тебя был еще Гюнтер.

— Да, и Гюнтер. Но после его смерти — за что я мог уцепиться?

Отец Пардо промолчал. Он снял очки и потер глаза. Он казался усталым. Смеркалось. В открытое окно вливались нежные ароматы земли.

— Для воспитателя родители всегда оказываются помехой. Они не понимают своих детей или недостаточно любят их. Они никогда не поступают так, как надо. Но… Но они родители. Они боги для своих детей. И часто ведут их к гибели, сами того не ведая.

— Для меня они совсем не то. Мне необходимо всех расставить по своим местам. Вы меня понимаете?

— Не совсем.

— Я хочу сказать… В моей жизни все было изломано. Мне хочется навести хоть какой-то порядок в этом хаосе. Иначе я сойду с ума. Я никогда не найду покоя, если не сумею вновь расставить вокруг себя людей по местам.

Танги помолчал.

— Понимаете, когда я жил в исправительном доме, я часто говорил, что моя мать умерла. Я даже выдумывал подробности. Я объяснял ее смерть то так, то этак… Я даже не старался сводить концы с концами. У меня была такая потребность… Мне надо было ее убить…

— Я понимаю. Но знай, Танги, что нашей земле чужды мир и порядок. Даже такой относительный порядок, какой ты хочешь найти. Многие вещи, касающиеся твоего отца и матери, всегда будут ускользать от тебя. Родители такие же люди, как и все. А людей невозможно понять.

— Я говорил себе это много раз. И все-таки мне необходимо знать о них больше, чем я знаю. Ведь мне пришлось сделать очень большое усилие, чтобы простить. Сейчас мне восемнадцать лет. Мне было всего девять, когда они принялись делать все, что могли, чтобы меня сломить. Они разбили мои самые законные надежды… Я на них не сержусь. Но я хочу, чтобы они меня увидели. Вы понимаете?

— Да.

— Это не обида. Я не затаил злобы в душе. Я хочу только появиться перед ними и показать им свое лицо.

— Бедный мой мальчик! Это взволнует только тебя! Они и бровью не поведут… а ты…

— В тот день, когда я приехал в Барселону к бабушке, привратница долго рассказывала мне о жизни моей матери в Испании. Она казалась счастливой, смеялась… Это было в тысяча девятьсот сорок втором году… Этот рассказ привратницы я часто старался забыть, найти матери оправдание… Но у меня не было сил. Подумайте, мать только что потеряла меня, она только что бросила меня, убитого горем, среди чужих… У меня было такое чувство, будто она смеялась надо мной!..

Отец Пардо не отвечал. Он вертел в руках разрезной нож. Подняв на Танги влажные от слез глаза, он сделал порывистое движение и спросил:

— Ты написал в консульство?

— Да. Вдруг я почувствовал, что больше не могу… Я должен поехать во Францию во что бы то ни стало. Это… сильнее меня.

— Вижу.

— Но консульство ответило, что, если никто не затребует меня из Франции или не гарантирует мне пристанища, они ничего не могут для меня сделать. Я напрасно твержу им, что я француз. Они, по-видимому, не принимают этого во внимание…

— Что же ты собираешься делать?

Танги колебался. Он смотрел в окно на оливковые деревья. Олива — грустное дерево, дерево печали, не похожее на другие. Как человек, оно гнется и склоняется все ниже, снедаемое тайной скорбью; как человек, оно отчаянно цепляется за сухую и бесплодную почву; как человек, оно приносит лишь чахлые плоды.

— Уехать, — сказал наконец Танги.

— Уехать куда?