Танго смерти по-киевски

Фашизм — это завершающий акт распада украинского общества, длящегося уже несколько десятилетий. Семидесятые, восьмидесятые, девяностые — мы не верили власти, которая говорила нам про то, что нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме, потом про две Волги на ваучер, потом… да много чего она говорила. Потом — в Украине с интервалом в десять лет произошли два переворота, но пришедшая власть оказалась ничуть не лучше старой, продолжая нагло врать и бесстыдно воровать. И в конечном итоге — тотальное недоверие переродилось в свою противоположность — полное доверие, но к своим. Это когда человек становится глух к фактам, глух к крикам и проклятьям, когда человек верит в самые дикие вещи: в то, что ополченцы сами себя обстреливают и бомбят, что в Луганске взорвался кондиционер, в то, что на Донбассе находится несколько русских дивизий… и так далее, далее, далее. Критическое восприятие отключается, человек начинает требовать все новых и новых доз лжи, он требует, чтобы ему лгали! Потом — наступает ужасное прозрение: у немцев оно наступило, когда их дома были разбомблены, их армия разгромлена, их страна капитулировала — а их самих водили на места захоронений и заставляли ручками откапывать из земли «расово неполноценных», которых убил Рейх. Но я до сих пор верил, что здесь — все не зашло слишком далеко. И Валера Вознюк, которого готовил мой погибший друг Дидье, циник и жизнелюб — все еще не стал верующим. Что в нем сохранился тот постсоветский недоверчивый цинизм, который охранял наш рассудок. Потому что если это не так — то мне конец и миссии — тоже конец.

— Тебе что надо здесь?

И по тону, по тому, как был задан этот вопрос, я понял — нет. Не верит. Значит, не все еще потеряно…

— Первого июля — в Одессу, рейсом через Франкфурт — прибыл некий Энрике Артиго. Гражданин Колумбии. Здесь, в Одессе — он был задержан. За что — я не знаю.

…

— Слышал о таком?

— Слышал. Он в изоляторе сидит.

— Его надо освободить.

Молчание

— Не бесплатно.

Снова молчание. Потом — сухой смешок.

— С этого и надо было начинать. Сколько?

— Сто штук

— Сто штук чего?

— Без разницы — чего. Евро, долларов… есть и то и другое.

Снова смешок

— За лоха держишь? Мы, между прочим, на него ориентировку через Интерпол получили. Знаем, что за птица, знаем, чей он родственник. Им и американцы интересуются. А ты мне — сто штук суешь, как нищему. Нехорошо.

— Сколько?

— Лимон.

— Ты охренел? За одного человека?

— Нормально. Именно за одного — самое то.

— На ходу портянки рвешь.

— Нормально. На него запрос пришел, американцы им интересуются. Я не вру, цену не набиваю. А меня… подза…л что-то наш курятник. Валить пора. Вот эти лавэшки — мне и сгодятся на старость.

Я вздохнул. В конце концов, деньги не мои, и для дона Хосе такая сумма вполне даже и посильна.

— По рукам. Договорились, Валер.

Снова смешок. Неприятный. Вообще, разговор, перемежающийся этими циничными, понимающими смешками, подтверждающими то, что ты не можешь ни на секунду положиться на собеседника и верить его слову — изрядно утомлял и раздражал.

— Сами то — поди, еще больше получите?

— Тебе какая разница?

— Да никакой. Просто… спасибо.

— За что?

— Да так. Я ведь думал, что вы не такое дерьмо как мы. А оказалось — такое же.

— И что? Тебе жить стало легче?

— Ага. Легче. Спать крепче буду. Бывай. Деньги готовь.

— И тебе не кашлять…

Офицер украинской криминальной полиции Валерий Вознюк аккуратно положил телефон на место и пошел к ЛандКруизеру, стоящему как его две годовые зарплаты. А я — лежал на грязной, болотистой земле, которая была наполнена мутной болотной водой как отравленным соком, и думал — а что же дальше? К чему мы пришли, когда ищем не моральный авторитет, чтобы на него равняться, а моральное падение, как свидетельство того, что ты не более виновен, чем все остальные?

И долго ли мы сможем в этом месте оставаться? Это — крайняя, экстремальная точка? И куда, в какие головокружительно кровавые высоты — из нее качнется маятник нашего бытия?

Непризнанное государство Приднестровье. Пограничная зона. 17 июля 2017 года

Обмен — человека на деньги — решили делать в Приднестровье, но у самой границы. Это было разумно — со многих сторон.