Танго старой гвардии

— Сейчас уже все равно, — холодно кивает она. — А мне вот нравится, что время так и не совладало с этой твоей улыбкой славного малого… С твоей элегантностью последних солдат при Ватерлоо… Ты напоминаешь мне мужчину, которого я забыла. Ты постарел, и я не о физическом облике говорю. Полагаю, это случается со всеми, кто достиг какой-то определенности. Как у тебя обстоит дело с определенностями, Макс?

— Весьма посредственно. Уяснил только, что людям свойственно сомневаться, вспоминать и умирать.

— Без этого нельзя. Только сомнение поддерживает в человеке молодость. Определенность же — нечто вроде зловредного вируса. Он заражает тебя старостью.

Снова на скатерть ложится ее рука. В отметинах лет.

— Воспоминания, ты сказал. Люди вспоминают и умирают.

— В моем возрасте — да. Остается только это.

— А сомнения?

— Сомнений почти нет. Есть неуверенность, а это иное.

— А что вспоминаешь, глядя на меня?

— Женщин, которых забыл.

Меча словно бы чувствует его раздражение — она чуть склоняет голову набок, с любопытством глядя на него.

— Врешь, — произносит она.

— Докажи.

— Докажу. Обещаю тебе. Дай мне несколько дней.

Он смочил губы в джин-фисс[46] и оглядел гостей. Собрались уже почти все, не больше двадцати человек. Это был прием «black-tie»: мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях. Драгоценностей мало, да и те очень скромные, гул разговоров, которые идут большей частью по-французски или по-испански, приглушен. Все это были друзья и знакомые Сусанны Ферриоль. Несколько беженцев — но не того разряда, которых показывают обычно в кинохронике. Остальные — члены международного сообщества, осевшего в Ницце и ее окрестностях. На ужине хозяйка представляла здешним новых людей — супругов Колль, сумевших выбраться из красной Каталонии. На их счастье, помимо барселонской квартиры в доме, построенном по проекту Гауди, виллы в Паламосе, нескольких фабрик и магазинов, ныне принадлежавших тем, кто на них работал, у четы в европейских банках лежали деньги — и в достаточном количестве, чтобы спокойно дождаться, когда в Испании все пойдет как прежде. Несколько минут назад Макс присутствовал при оживленном разговоре сеньоры Колль — низкорослой, широкобедрой, большеглазой и очень бойкой — с несколькими гостями, которым она оживленно повествовала, как они с мужем колебались, не зная, что предпочесть — Биарриц или Ниццу, — и выбрали последнюю по причине благоприятного климата.

— Моя милая Сюзи любезно подыскала нам виллу в аренду. Здесь же, в Бороне… В «Савое» было, конечно, неплохо, но… Свой дом — это свой дом, что там говорить… Кроме того, благодаря «Голубому экспрессу» до Парижа — рукой подать.

Макс поставил пустой бокал на стол между двух огромных окон, откуда открывался вид на все, что окружало ярко освещенный дом, — гравийную дорожку и беседку перед главным входом, шеренгу поблескивавших в свете фонарей автомобилей под пальмами и кедрами и сигаретные огоньки в кучке шоферов, собравшихся у каменной лестницы. Макса привезла в своем «Крайслере-Империаль» баронесса Шварценберг, которая сейчас сидела в соседней гостиной с бразильским киноактером. За деревьями, плотно теснившимися в саду, вдоль темного пятна моря простерлась сверкавшая огнями Ницца с Жетé-Променад, вклинившимся в залив, вправленным в нее, как драгоценный камень — в оправу.

— Еще коктейль, мсье?