Танюшка

— Ну! — сказал он, весело и тревожно взглянув на Танюшку. — Господи, родимая атээсочка, не помни грехи наши!.. Ты ведь, Тань, счастливая, мы с тобой это, кажется, установили (та молча улыбнулась). Видишь вот эту ручку? Это кран-редуктор. Возьмись за нее и быстро открой. Ну, смелее!

Танюшка, тоже почувствовав волнение и важность наступившего момента, осторожно взялась за прохладную, гладкую рукоятку внизу кабины и, зажмурившись, не зная, что же должно за этим последовать, потянула к себе.

В двигателе, в его таинственной утробе, что-то тяжело, натужно крякнуло и провернулось, потом еще раз и еще. Танюшка тревожно поглядела на Митю. Лицо его было напряжено.

Тогда она, закусив губу, потянула изо всех сил.

Дизель заурчал громче, с подвывом, в нем что-то стрельнуло, кабина мелко затряслась — и вот уже ровный, громыхающий гул объял всю машину и запахло выхлопными газами.

— Закрывай! — ликующе крикнул Митя, смеясь, схватил Танюшкину руку, и они общим усилием водворили кран на место: — Я же говорю — счастливая!

Танюшка, сияя глазами, будто и в самом деле двигатель завелся благодаря ее легкой руке, подпрыгнула на пружинах, сказала:

— А можно я с тобой съезжу? Сережку бесштанного помогу спасти!

— Поехали! Чего там! Спасем! — великодушно сказал Митя. — Вот только аккумуляторы подзарядим!

Двигатель рокотал на холостых повышенных оборотах, и Митя, откинувшись п разбросив по спинке сиденья руки, слушал его мощный и спокойный, мужественный рокот, как самую прекрасную и волнующую музыку; как голос прощения своей вины, которая тихо мучила его два этих долгих праздничных дня.

Потом он перевел взгляд на Танюшку. Она сидела рядом, в своей старой трикотажной кофте, в штанах, кончиками пальцев плавно водила по стеклышкам приборов. Она точно гладила их. У Мити было ощущение — это Танюшка гладит его самого. Когда она отклонялась к спинке сиденья, пышный плафончик ее волос прикасался к его вытянутой руке. Волосы были мягки и упруги.

Он спросил:

— Таня, а сколько Тамаре лет?

Она удивленно обернулась, брови ее прыгнули.

— Двадцать пять. А тебе сколько надо?

— Мне-то? Все! — засмеялся Митя и стал смотреть на нее очень внимательно. Ему почему-то пришла на память пушкинская строчка: «И полно, Таня! В эти лета...» Под обвисшим воротом ее кофты блеснула серебряная ниточка — будто лучик зажегся.

— Слушай, я все хочу спросить: что это за камень ты носишь на шее? Амулет какой, что ли? — Он, шутливо полуобняв ее, поддел пальцем нитку, легко дернул. Камушек выскочил из-под ворота, заболтался поверх кофты.

У Танюшки меж бровей обозначилась складочка, она слегка отклонилась, возвращая камешек на место, и он впервые увидел, как на ее лице гаснет улыбка.

— Это не камень, — сказала она. — Это папин последний осколок.

Митина рука замерла, потом медленно опустилась на сиденье.

— Прости...

Гудел двигатель. Стрелка амперметра нетерпеливо подрагивала. Ожившие приборы помаргивали светом, вентилятор отопительной системы погнал в кабину тепло. На шум дизеля вышел из дому Петр Игнатьевич, стоял возле калитки, курил, покашливал, смотрел на притихших в кабине Митю и Танюшку. Потом появилась Тамара в своем сверкающем, праздничном платье, упругой плавной походкой подошла, остановилась, кокетливо постучала согнутым пальцем по кабине.

— Можно мне с вами посидеть?

Танюшка, не открывая дверцы, приспустила стекло, высунулась, быстро сказала:

— Тамарочка, ты такая нарядная, а тут грязно-прегрязно, тут можно только в рабочем... — И засмеялась чему-то.