Танки повернули на запад

Тяжелый самоходный полк, разбивший немецкую танковую колонну, был замечателен не только своей техникой и своей победой под Незвиской, но и своим прошлым. Он вырос из бронедивизиона, который в апреле 1917 года встречал Ленина на площади у Финляндского вокзала. Из пятнадцати броневиков дивизиона четырнадцать перешли на сторону большевиков. На одном из этих четырнадцати стоял Ленин, произнося речь...

Дивизион участвовал в октябрьских боях в Питере, воевал на фронтах гражданской войны. В мирные годы он получил новое техническое оснащение, и к началу Отечественной войны это был уже танковый полк. А когда в сорок четвертом году наша промышленность освоила выпуск СУ-152, он получил на вооружение тяжелые самоходки.

Я был мало знаком с полком, с его техникой и его людьми. Приехал вечером, когда экипажи окапывались на гребне высоты. Здесь меня и застала тревожная радиограмма о танковом прорыве у Нижнюва.

Преследуя фашистские танки, наши самоходки миновали догорающие развалины хутора, окровавленные остатки обоза с ранеными, смятую бензоколонку...

Полк растянулся на многие километры. Надо было собрать его, схоронить погибших, оказать помощь раненым, приниматься за ремонт машин. Замполит спешно составлял реляции на отличившихся. Вечером должен был заседать Военный совет, и я хотел, чтобы он вынес по этим реляциям свое решение. А завтра приехать сюда опять и вручить награды...

Возбужденные, не оправившиеся от лихорадки боя, мы вернулись в штаб армии к вечеру. Едва я выскочил из машины, кто-то стремительно бросился мне навстречу.

- Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться...

- В чем дело? Кто вы?

- Ефрейтор Селезнев. По личному вопросу. О жизни человека вопрос стоит.

- О чьей же жизни, товарищ Селезнев? Заходите в дом. Балыков зажег лампу. Передо мной стоял широкоплечий боец в хорошо заправленной длинной шинели с негнущимися погонами, пересеченными красной лычкой. Начищенные хромовые сапоги блестели так, что казалось, будто хозяин их ходил не по земле, а по воздуху.

Ефрейтор начал еще в дверях и теперь торопливо продолжал, боясь, что ему не дадут договорить:

- Затеяли чистку тылов. Из комендантской роты людей на передовую посылают. А комендантская рота как же? Я не мог взять в толк, куда клонит ефрейтор.

- Вам-то что до комендантской роты?

- Как что? Я в ней небось не первый день служу!.. До меня уже начал доходить смысл его "благородного" негодования.

- Не тревожьтесь. Комендантская рота не пропадет. В ней останутся пожилые бойцы, нестроевики. А после боев пополним. - После боев, - подхватил ефрейтор, - когда ценные кадры перебьют... Сколько раз я вашу жизнь охранял? Часовым у входа к вам стоял!

- А в стрелковой роте либо в танковом экипаже не доводилось служить?

- Не всем же в экипаже или в автоматчиках. Кто-то должен и командование охранять и обслуживать. У меня есть основания. Никто слушать только не желает, чуткости нет...

Только что я видел жаркий бой. Наспех обученные самоходчики, не считаясь с потерями, бросались наперерез фашистским танкам... А тут стоял человечишко в подогнанной по росту шинели, начищенных офицерских сапогах, проникнутый одним лишь стремлением - выжить, уцелеть. Сегодняшняя "чистка тылов" для него обернулась крахом. Он настолько потерялся, что бормочет что-то жалкое о любви к комендантской роте, о своих особых правах.

- Я в гражданке, товарищ генерал, был на руководящей работе, руководил отделом в райисполкоме. С этим тоже надо считаться... Кто будет заниматься восстановлением народного хозяйства, если кадры перебьют? Разве ж это государственный подход? Товарищ Сталин учит: кадры - ценнейший капитал...

Был момент, когда я почувствовал неодолимое желание взять его одной рукой за грудь, а второй... Но желание это быстро прошло, мной овладели два других чувства: презрение к просителю и усталость. Я сел за стол, терпеливо выслушал речь ефрейтора до конца.

- Вы правы. По отношению к вам допущена ошибка. Проглядели, когда вы стали шкурником и паразитом. Лечить вас можно только огнем, боем. Идите.

Он продолжал стоять, и я не выдержал.

- Убирайтесь!..

Потом прикрутил коптящий фитиль. Углы и стены растворились в полумраке.

Почти три года войны. Такой опыт приобретен всеми, что, казалось бы, не должно быть больше ни подлости, ни шкурничества. Но все это еще существует. Кончится война, а борьба с этим будет продолжаться...

Конец войны, послевоенная пора всегда рисовались нам чем-то слепяще радостным. И тут, пожалуй впервые, к мысли о будущем применилась неясная тревога. Я осязаемо почувствовал всю сложность политической и воспитательной работы на заключительном этапе боев. И не только на заключительном. Но и после боев...

Из будущего мысли возвращались в сегодняшнее, в поисках сравнений уходили в минувшее.

Четыре месяца непрерывных боев. Почти месяц боевых действий с далеко отставшими войсковыми тылами. Третья неделя с перерезанными путями снабжения. И все же армия воюет, удерживает освобожденное!