Танкист из штрафбата

Левин прочитал, показал, где расписаться, положил бумагу в папку «Дело № 143» и пристально глянул на Саню:

– Вы же понимаете, Деревянко, что выкручиваться, придумывать способы мести своему командиру Родину в вашей ситуации глупо и безнадежно. Я предлагаю вам добровольное чистосердечное признание, и у вас будет шанс вместо расстрела или виселицы за неоднократные попытки дезертирства и перехода на сторону врага отправиться в штрафную роту. Вот такая арифметика, бывший гвардии рядовой Деревянко.

Сашка выдержал этот взгляд. Страха уже не было, только опустошение и чувство смертельного удушья, как тогда, в розовом детстве, когда на спор пришлось проплыть под плотом из бревен. Только где хватануть воздуха, если инквизитор уже заготавливает гвозди для распятия и пересчитывает их на твоих глазах, и никто не поможет, не спасет, не простит. Попал Сашка в следственные жернова. Попал со всеми потрохами…

– И какие еще признания нужны? – спросил он устало и равнодушно.

Левин пояснил:

– Признания в попытке перехода на сторону врагу, признания сотрудничества с немецкими разведывательными органами.

Деревянко отрицательно покачал головой.

– Не слышу ответа.

– И не услышите…

Саня нутром ощутил, что этот официальный представитель карающего правосудия подталкивает его к пропасти, а фемида с завязанными глазами в одной руке держит весы, а в другой – меч. Вот такая арифметика.

– Завтра у тебя, Деревянко, последний день. А не признаешь свою вину перед Родиной, пойдешь в распыл, как изменник Родины.

Тут же, как по мановению ока, появился солдат с винтовкой.

– Увести! – приказал Левин.

Какое-то время следователь сидел, молча глядя на портрет Верховного Главнокомандующего. Это был портрет Сталина с трубкой в руках, который они возили еще с западных границ. При отступлении Левин забрал его из кабинета какого-то секретаря обкома.

Папиросы у Левина закончились. Он достал коробку «Герцеговины флор». Собственно говоря, это была уже давно пустая коробка, но она еще хранила аромат дорогих папирос. В ней сейчас лежали папиросы «Казбек», которые выдавались офицерскому составу.

Левин прикурил, спрятал пачку и громко позвал:

– Родина ко мне!

Уже другой караульный, открыв дверь, подтолкнул Ивана в комнату.

– Солдат, ружье держи по уставу! – резко сказал Родин.

Тот вытянул лицо, не ожидая такой команды.

– Держать ружье надо нацеленным в жизненно важные органы задержанного. Иначе миг – и он сбежит!

Конвоир тут же отступил на два шага, сбросил с плеча винтовку, клацнул затвором.

– А ну, не дури мне тут!

Иван сел, не дожидаясь приглашения, на то же самое место, что и Деревянко, и тут же почуял, как его подчиненного Сашку раздирали сейчас, как петуха, попавшего в волчью стаю. Он огляделся, следов крови не было. Значит, пока допрос шел цивилизованно.

Следователя Левина он помнил в лицо, видел пару раз среди офицеров штаба бригады. Шла о нем слава как об одном из лучших спецов по «раскалыванию» подследственных на допросах.

Левин задал дежурные вопросы, обязательные при заполнении протокола, и, записав ответы, приступил к допросу. Здесь Левин собрался вести совершенно иную тактику.

Но только он хотел перейти к делу, как Родин попросил бумагу и карандаш, сказав, что уже написал одно объяснение, готов написать и еще одно. В этой редакции он особо отметил, что во всех эпизодах виноват лишь он, как командир. И произошли они в результате его преступной халатности, недисциплинированности и благодушия.

Написав это, Родин подумал, что главное тут не переусердствовать и быть начеку. Потому как чистосердечное признание облегчает душу, но увеличивает тяжесть наказания.

Допрос шел больше трех часов. Левин выстраивал схемы-ловушки, стараясь поймать Ивана на неточностях. Он задавал одни и те же вопросы, меняя акцент, требовал по нескольку раз повторить обстоятельства совершения преступных действий механика-водителя на учебном вождении и на марше. В конце концов, Родин не выдержал:

– Гражданин следователь, сколько бы раз я ни повторял, ситуация и факты не изменятся. И ничего нового я не скажу…

– Скажете, Родин, непременно скажете, – доверительно произнес Левин. – Таковы свойства человеческой памяти – извлекать из своих уголков то, что нужно следствию. На благо истины и правосудия.

Потом он так же дотошно и долго выспрашивал о самовольной отлучке из расположения батальона. Уточнял, что пили и ели за столом, какие пластинки ставил Чварков и какие песни под гармонь исполнял Деревянко. И как-то очень заинтересованно спросил, кто и с кем танцевал, уточнил, не пел ли Деревянко частушек с антисоветским содержанием. Ивану было нестерпимо стыдно и гадко рассказывать, сливать чистые воспоминания в мрачную утробу следствия. Ведь девчонок тоже теперь потащат на допрос, как все это мерзко…

– Скажите, Родин, – спросил сонно кивавший Левин, – в преступный сговор с целью дезертирства с механиком-водителем Деревянко вы вступили до учебного вождения или уже после него?

Иван осекся на полуслове, рассказывая, какой репертуар исполнял Александр. «Началось, – подумал он. – Метод – обухом по голове…»