Танцующая на ветру

Когда ее привезли в детский дом, она не хотела есть. Бледная, веснушчатая, тоненькая, сидела за столом и ковыряла еду. Поковыряет-поковыряет и уйдет вместе со всеми. Я однажды услышала, как кричит тетя Таня, наш повар и хозяйка столовой: «Ну-ка, еще раз увижу, что полные тарелки сдаешь, я тя урою!» Никого никогда тетя Таня не урыла, это у нее манера такая была. Но я лично поняла это очень поздно, когда повзрослела. Я увидела тогда, как вздрогнула маленькая девочка, еще больше вжала голову в плечи, потерянная и несчастная. И я подружилась с Любой, стала опекать ее. Это у нас было нормальное дело. У меня была старшая подружка Вера, которая во всем помогала мне. Люба сама через некоторое время нашла себе трехлетнего Васю, который ел во дворе стебли сладкой травы, и тоже стала ему как старшая сестра. Не у всех есть такие «сестры» и «братья», но у кого есть, тем самим как-то легче живется. Никто мне этого не объяснял, я сама это поняла.

– Руська! – нетерпеливо звала меня Люба. – Ты приедешь?

– Да, – кивнула я, как будто Люба могла меня видеть.

Паша, который все это время стоял рядом и внимательно все слушал, тут же спросил:

– К нашим едешь? Я с тобой.

– Детдом расформировывают.

– Ага.

Паша явно был заинтересован сейчас чем-то другим. Чем другим! Понятно, чем. Поехать вместе со мной. Сначала на автобусе, потом на втором. А потом от автобуса идти два километра по просеке.

Наш детский дом находится на территории бывшей военной части, которая была так расположена, что случайно на нее наткнуться было невозможно – в лесу, и дорога к ней асфальтовая не проложена. Когда жили военные, дорога была укатана большими машинами, может быть, танками, не знаю, какая техника здесь была. Наши мальчики, конечно, говорили, что ядерные боеголовки, сверхзвуковые самолеты и подлодки, но я думаю, что здесь была какая-то запасная часть, потому что нам достались два дома с помещениями в виде казармы и сарай. Вряд ли здесь могли быть расположены самолеты и танки. Про подводную лодку я уже молчу. Наши мальчики искали патроны, хотя бы пустые гильзы, остатки какого-то оружия, техники. Но, насколько я знаю, так никто никогда ничего и не нашел. Но слухов было очень много и вранья, как положено, тоже.

Я представила, как Паша идет со мной эти два километра, как его раздирает от противоречивых чувств – он знает, к чему приведут приставания, и не сможет не приставать ко мне, Паша – горячий человек. Однажды я уже дала слабину и на этой самой просеке поцеловалась с ним, и было мне тогда четырнадцать лет. Я не то чтобы до сих пор об этом жалею, но если честно, то лучше бы я тогда не давала ему надежду, потому что сама его, получается, распалила. Наш сторож дядя Гриша, который был у нас как внештатный психолог (не просто хорошо к нам относился, но еще и тонко понимал все происходящее, все наши отношения – и среди детей, и между нами и воспитателями), мне тогда объяснил: «Это нам, девка, самое оно! Привадила парня, теперь он по тебе и сохнет!»

Я же поцеловалась с Пашей, потому что была мала и глупа и не понимала, что если мне в Паше нравится все, кроме его поведения, значит, на самом деле он мне не нравится. Потому что Паша – это то, что у него внутри, а снаружи – оболочка. Конечно, наше лицо очень отражает наш внутренний мир. Вот Паша смотрит на меня теплым взглядом, искренне краснеет, вспыхивает – это ведь говорит о чем-то. Все равно на лице все отражается – у искренних людей. А у неискренних – маска, которую тоже с настоящим лицом не спутаешь никогда. Я, по крайней мере, вижу. Еще маска может быть просто защитная. Потому что человеку с его искренними эмоциями жить трудно и даже опасно.

– Ну, погнали? – Паша, очень довольный, уже гарцевал на месте, дрыгал одной ногой, как будто разогревая мышцы перед стометровкой.

– Нет. Я одна поеду.

– Блин! – искренне заорал Паша. Лучше бы он в этот момент надел маску и притворился, что ему все равно.

На его крик обернулись все – и охранники, скучавшие у стены, и пассажиры с большими чемоданами, собравшиеся в дальнюю поездку, и, увы, мой папа. Папа увидел и орущего Пашу, и меня рядом и быстренько направился прямиком к нам.

– Ты что же это, Леночка! – укоризненно сказал папа. – Мы поезд пропустим, будем ждать потом сорок минут.

– Я не еду с тобой сегодня, папа, – сказала я. – Прости, пожалуйста.

– Как же это, Леночка? А прописываться? Без тебя мы не сможем тебя прописать! Или вот, подожди, мне Валюшка тут написала… Надо было тогда доверенность у нотариуса взять… Что-то я запутался… Нет, кажется, доверенность на другое…

– Папа… – остановила я его. – Ничего не ищи. Просто скажи Валюшке, что я сволочь.

Паша, который стоял рядом и раскачивался, издал неопределенный звук «гы-ы». Папа остренько так взглянул на моего детдомовского друга и ухажера.

– Ты с ним куда-то собралась, дочка, да? Мне Валюша так и говорила: «Она уже взрослая…»

– Передай Валюше, папа, что она во всем права.

Не могу сказать, что мне было приятно так разговаривать с папой. Получилось, что я его обманула. Но я же не могла разорваться. И Люба мне была важнее.