Танцующий горностай

Ева наверняка заметила его появление – она все замечала, и порой ему казалось, что у нее обзор на триста шестьдесят градусов вопреки всем нормам анатомии. Но пока она никак не отреагировала, зная, что ему нравится наблюдать за ней. Лишь когда Ян подошел поближе, она перевела на него взгляд – привычно непроницаемый, как будто скованный льдом.

– Что у тебя происходит? – спросила Ева.

– Твой эквивалент человеческого «Как дела?»

– Дела зависят от того, что происходит.

– Справедливо, – кивнул Ян. – Меня хотят убить, и я никак не могу понять, кто задушил ребенка и спрятал в декоративной статуе.

– Это не я по обоим пунктам.

– Да уж надеюсь!

– Если ты хочешь совет, мне нужно больше деталей.

От совета он действительно не отказался бы. За прошедшие месяцы Ян изучал Еву, как мог: по крупицам добывал информацию у Назарова, добивался редких личных ответов от самой Евы, советовался с Ниной. Он выяснил, что странности Евы не объясняются одним лишь трудным характером – характер стал скорее следствием, а не причиной.

Она просто такой родилась.

– Скорее всего, какая-то травма миндалевидного тела, врожденная или приобретенная, – рассказывала ему Нина во время очередной беседы. – Это часть мозга, которая отвечает за обусловленный эмоциональный ответ. Проще говоря, за то, чтобы в определенных ситуациях мы испытывали определенные эмоции – нормальные, как все. Чем сильнее травма, тем меньше эмоций испытывает человек, тем больше должен быть стимул. Если Ева вообще ничего не чувствует, вероятно, миндалевидное тело полностью разрушено. Так тоже бывает, на качество жизни это не влияет – по крайней мере, на физиологическом уровне.

– Она чувствует, – спокойно возразил Ян.

– Не обижайся, но Александра думает иначе…

– Вы обе не обижайтесь, но из всех сфер жизни эта, пожалуй, единственная, в которой мне плевать, что думает Александра.

Он не пытался джентльменски защитить женщину, с которой делил постель, он знал, о чем говорил. С эмоциями у Евы и правда были проблемы – а это подразумевало и полное отсутствие того, что принято называть совестью, и смещенное представление о добре и зле как таковых. Но в своем странном, ей одном понятном мире она и чувствовала, и расставляла приоритеты насчет того, что можно и нельзя делать. Этого пока было достаточно.

Зато умом она превосходила всех, кого знал Ян. Возможно, это тоже было частью болезни. А может, свобода от эмоций давала ей возможность думать там, где другие начинали переживать. Порой Ева напоминала ему компьютер, который анализировал ситуацию беспристрастно, извлекая из памяти невообразимые объемы данных.

Сейчас это могло оказаться особенно ценным: Ян понимал, что и он, и Александра слишком сочувствуют ребенку из скульптуры, это влияет на их выводы. Ева могла предоставить столь необходимый свежий взгляд, поэтому он рассказал ей все, что знал. Про взрыв машины упомянул между делом. Ева просто кивнула, однако было бы странно, если бы она начала причитать и метаться.

– Две спорные ситуации, – заявила она, когда Ян закончил. – Более важна для тебя та, что с Беленковым. Я согласна с тобой в предварительном выводе: это не личное. Тебя подставляют не ради результата, просто это удобно. Кто угодно бы так поступил при заданных цели и средствах.

– Да уж… кто угодно.

– В этом направлении пока не двигайся. Ты просто растратишь силы зря. Тот, кто преследует Беленкова, должен был допустить, что ты обратишь на него внимание. Или он сделал все, чтобы ты на него не вышел. Или продумал план того, как окончательно натравить на тебя Беленкова, если ты подберешься слишком близко. Иногда не делать – лучшее действие.

– Я этим лучшим действием в последнее время слишком увлекаюсь, – признал Ян. – По мальчику тоже все непонятно…

– Почему? Понятно.

– Э… что тебе понятно?

– Вы имеете дело с гомункулом. Реагировать нужно соответствующе.

– Это ребенок, вообще-то!

Но смутить Еву таким было невозможно.

– Как биологическое существо – ребенок. Но как социальная роль – гомункул. Нечто искусственное, призванное имитировать живое и справляющееся с этим только внешне. Разве нельзя так описать ситуацию?

– Пожалуй, можно… Но какая тут может быть реакция? Мы же не знаем точно, кому это выгодно, какая цель…

– И не узнаете, не сейчас так точно. Поэтому ищите того, кто сделал. Я упомянула гомункула не от большой любви к метафорам. Просто его тяжело было сделать. Даже в легендах не каждый алхимик мог. Но тот, который мог, гордился своим созданием и следил за ним. Теперь ты понимаешь?

– Да… Да, кажется, понимаю.

В общении с Евой определенно наметился прогресс: раньше она вообще не отвечала, если считала, что он должен соображать сам. Теперь же она перешла на уровень запутанных подсказок. Но порой Яну удавалось склеить из них что-нибудь путное.

А ведь действительно, вся эта история с заменой ребенка подразумевала огромный риск не только для заказчика, но и для исполнителя. Он должен был оставаться рядом со своим творением, следить, чтобы мальчик вел себя как надо и не болтал лишнего.