Танцующий на воде

Нечто прекрасное пробудилось внутри меня, выросло, как цветок, из локлесской Уличной грязи. Безусловно, столь же дивные цветы росли и на всех остальных Улицах плантаций рабовладельческой Америки, распускались среди убожества ее бесчисленных Муравейников. Навозное тепло, благодать, которой от рожденья отмечен каждый приневоленный. Благодать эта проявляется в отсутствии иллюзий, страха замараться, дает крылья беглецам, но вовремя возвращает их на землю, к неразберихе, кровосмешению, прощению – обратно в первозданный навозный хаос, имя коему – жизнь.

Я повернулся на бок с намерением уснуть. София прижалась ко мне, прикрыв со спины; рука ее скользнула под мою руку и дальше, и ниже, пока не добралась до потаенного, беззащитного.

– Ты сама себя к Локлессу приковываешь, София, – прошептал я. – Твой отказ бежать – это же настоящая цепь.

Несколько секунд ответом было теплое дыхание, шевелившее волосы у меня на затылке. Наконец София сказала:

– Вовсе и не цепь, когда я сама так хочу.

* * *

Назавтра мы с Финой поехали по соседям собирать белье, а еще через день занялись стиркой. Таскали и грели воду, оттирали, выполаскивали, отжимали, затем развешивали вещи на веревках в сушильне, под которую в Муравейнике было отведено отдельное помещение. София в работе не участвовала – мы заранее условились, что она скажет Фине, будто Кэрри захворала. План оказался негодным – к вечеру, когда наши руки и плечи неописуемо ныли, Фина кипела негодованием на Софию, бубнила:

– Нашел себе неженку, балбес!

Словно две изможденные тени, мы шли домой опустелым садом, затем рощей. Солнце давно закатилось, тьма была кромешная.

– Не мог кого покрепче выбрать! – продолжала Фина. – София твоя об настоящей работе понятия не имеет, а коли сызмальства не заложено, после уж не исправишь.

– Почему это не имеет? Она ведь помогала тебе, пока меня не было.

– Больше под ногами путалась. Когда ты вернулся – ну, тут она работать начала – тебе напоказ. Вот скажи, Хайрам, как ты с такой женщиной жить собираешься, а? Сам всюду поспевать будешь? Не годится это мужчине и позор ему, коли жена палец о палец не ударит, а за дело берется лишь перед родичами, чтоб не очень кости мыли. Вот помню себя молодой. Не было в Локлессе такой работящей женщины; ни один мужчина, даже сам Большой Джон, за мной угнаться не мог. А плантация? Бывало, примчусь, вихрем пронесусь. Мотыжить, полоть, листья табачные собирать – все у меня спорилось. Да еще дом вела, детей рожала да вскармливала. Правда, теперь думаю: а зачем? Что я на старости лет получила? Голову мне проломили да деньги украли, а с ними и надежду последнюю. Ладно, может, София твоя поумней, чует чего-то или просто силы бережет.

– Я видел Кессию.

Целый день эта фраза готова была сорваться у меня с языка. Представься только случай, повернись разговор как-нибудь эдак – и Фина, по моим представлениям, получила бы информацию максимально безболезненно. Однако к вечеру нужного кульбита не вышло, и я решил, что тянуть дальше некуда.

Фина резко остановилась.

– Кого ты видел?

– Твою старшую дочь. Кессию.

– Это ты мне так мстишь? Не понравились речи мои об Софии, так ты подумал: дай уколю старуху?

– Фина, я правда видел Кессию, – произнес я со всей твердостью, на какую был в тот момент способен.

– Где?

– На Севере. Она недалеко от Филадельфии живет. Ее, когда у тебя забрали, в Мэриленд отправили. Ей удалось освободиться. Она замужем за хорошим человеком.

– Хайрам…

– Кессия хочет быть с тобой. Чтоб ты на ферме жила – у нее с мужем ферма есть. Фина, это не розыгрыш. Когда мы с Кессией прощались, я обещал тебя вызволить и к ней доставить. И я обещание свое исполню.

– Как?

Я принялся объяснять. Ровно в тех же выражениях, в каких объяснял Софии, я все выложил Фине прямо там, где мы остановились, – под темными деревьями.

– Значит, Тайная дорога мною займется? – уточнила Фина, выслушав.

– Не совсем так. То есть совсем не так.

– А кто тогда?

– Я сам. Ты мне веришь? Ты пойдешь со мной?

– Кессия! – вдруг проговорила Фина, обращаясь будто к небесам. – Ее у меня девчушкой отняли. Худенькая, что тростинка, а задору, а огня – ну чистый бесенок. Отца обожала, а он-то был с норовом. У нас во дворе камелии росли. Что говорить! Прошла та жизнь, сгинула! Помню, Кессия во двор сбежит и все любуется цветами, все теребит лепестки, покуда я…

Фина осеклась на полуслове, как бы устыдившись давних своих действий.

– Кессия… – повторила она еле слышно. И слезы – тихие, без причитаний, даже без всхлипов – потекли по ее щекам. – Кессия… Хайрам, а остальные мои дети? Их ты тоже видел?

– Нет, Фина. Их не видел.

Тут-то и начались рыдания, прерываемые скорбным речитативом, что срывался не с губ и не с языка, но выпрастывался прямо из гортани.

– Господи, Господи! – стонала Фина, качая головой.

Через минуту она взъярилась на меня.

– Ты зачем про старое напоминаешь? Явился не запылился со своей Тайной дороги! Я уж свыклась, а теперь что, снова-здорово душу травить? Когда там, в душе, пепел один?

– Фина, я…