Танцы по-нестинарски

Леонид Панасенко Танцы по-нестинарски

«Умерла мать похороны 17 приезжай Захарий».

Пять страшных слов оглушили Лахтина.

Как реалист, привыкший понимать мир реально, он знал, что это когда-то случится. Но вот так – внезапно (ведь не болела ничем, не маялась), в разгар весны, которая преображает даже их несчастную Гончаровку, не дождавшись ни его приезда, ни его Победы... Как подло поступает жизнь, чёрт возьми! И как теперь ни оправдывайся, получается, что он кругом виноват. Не ездил, не помнил, даже с праздниками иногда забывал поздравить. Думалось: всё исправимо, всё впереди... Оказалось – всё позади. Оказалось, что он бездушная, тупая, самодовольная скотина! И хоть лоб сейчас разбей, хоть закричи, зарыдай – ничего уже не изменить. Есть факт. Страшный факт, который выбил из-под ног почву. Всё кренится, падает, рушится...

Окружающие предметы в самом деле заколебались, как-то расплылись. Лахтин вдруг понял, что это слёзы. Катятся беззвучно из глаз, и нет сил ни ступить, ни позвать жену.

Тамара, обеспокоенная его непонятным молчанием, тоже вышла в прихожую. Она тотчас поняла – что-то случилось. Ваяла из омертвевших рук Сергея телеграмму, одним взглядом прочла текст.

– Господи! – Тамара растерянно перечитала телеграмму и первым делом спросила о том, о чём Лахтин строго-настрого запретил себе думать: – А как же твоя завтрашняя защита?

Он поднял взгляд – тяжёлый, горестно-гневный, поморщился, будто жена сказала несусветную глупость. Губы у Лахтина задрожали – вот-вот заплачет.

– Иди в кабинет, прошу тебя, – горячо зашептала Тамара. – Пощади нашу Оленьку. Ты же знаешь её нервы... Через два дня экзамен, а там аттестат. Её нельзя сейчас травмировать... Приляг, Серёжа, поплачь... Тебе надо всё решить, обдумать...

Он лёг. Послушно выпил валерьянку, которую принесла жена. Однако никакого облегчения не почувствовал. Сердце по-прежнему жгла боль, десятки провинностей вырастали до размеров горных вершин, грозились раздавить. Но больше всего его приводила в ужас необходимость выбора. Впрочем, о каком выборе может идти речь?! И всё же... Да, он презирает меркантильность Тамары, однако завтрашняя защита его докторской диссертации, увы, тоже факт. И факт трудный. Можно, конечно, отменить или перенести даже коронацию, но это только легко сказать. На деле же... Большие дела всегда стоили, дорого. В смысле времени, усилий да, пожалуй, и денег. Приглашены нужные люди, заказан банкет на шестьдесят персон, всё наперёд оплачено. Как быть?! «Утром надо встречать в аэропорту академика Троицкого, затем оппонентов... И в то же время утром надо лететь домой. Конечно, Тамара всё уладит лучшим образом: и встретит и извинится. Мол, такое горе. Все поймут... Однако год считай что потерян. Пока вновь заведёшь, пока настроишь машину защиты... А мама – там... Одна! Нет, не может быть. Там дед Захар. Да и соседки посидят. Поплачут для вида, порадуются тайно, что не их, как они говорят, „господь призвал“...»

– Понесли! – твёрдо сказал Захар мужикам. – Ночью только сволочей закапывают. Нельзя больше его ждать...

Они подняли гроб на плечи.

«До чего лёгонькая, – подумал Захар, поглядывая сбоку на спокойное лицо Жени. – Иссушила тебя жизнь, а когда – неясно. А ведь такой славной была. И в молодости, и даже когда Серёжку женила... Правда, после этого уже лет двадцать прошло. Эх, Женька, Женька. Глупая твоя голова. Наши это годы были, наши, а ты этого так и не поняла. Теперь поздно переиначивать, а всё же не стоил твой оболтус того, чтобы жизнь себе из-за него ломать. Вон даже на похороны не приехал, сынок называется...»

Захару показалось, что голова покойной качнулась, будто Женя хотела возразить, но не смогла. Он испуганно прервал мысленный разговор, поднял край гроба повыше.

Что он суётся не в своё дело! Может, самолёт опоздал или из-за дождя и вовсе полёт отменили. А может, Сергей болен. Да так, что в дорогу не выберешься – всякое бывает. Дорога сюда неблизкая: почти тысяча километров до города да от города все шестьдесят. И хотя бы по шоссе, а то всё просёлками. Тоже можно застрять...

Захар на ходу поправил цветок, который всё скатывался с подушки и закрывал от него лицо Евгении. Обугленное смертью, родное и уже незнакомое.