Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

В Де Лифдеберге сначала иду к моей португалке. Еще раз пытаюсь сказать ей о серьезности ее состояния, но она хватает меня за руку и говорит: «I like you come. Please don’t talk die»[262].

«Он когда-нибудь бывает серьезным?» – слышу я чьи-то слова, сказанные обо мне. Непостижимо, до чего интересно услышать чужое мнение о себе. Даже если оно сложилось в чьих-то куриных мозгах. А, это опять Геа, которая из-за своей веры и т. д.

Не могу удержаться, чтобы не сказать: «Дорогая Геа, есть две вещи, которые ты должна запомнить о Боге».

– О Боге?

– Первая: Его не существует. И вторая: Он никогда не шутит. И это справедливо для всех недотеп, которые существуют еще в меньшей степени; которые слоняются в отдалении от края Смерти, что называется – по самой середке, и которые прекрасно усвоили, что всё сводится к тому, чтобы появиться на свет, опостылеть самим себе и загнуться. Они никогда не смеются.

Восседаешь на насесте в курятнике и разглагольствуешь, дабы углубить собственные извилины.

Ван Рит читает что-то вслух из Тухольского. На этот раз мне не нужно отгадывать. «Услыхав фразу: „Есть Бог“ или: „Кит рождает живого детеныша“, – большинство из нас ничего не могут себе представить. Они выучили это в школе, и так оно в них и засело».

Не могу не рассмеяться. Он захлопывает книгу и решает тотчас же дать ее мне. «Хочешь почитать? Вот, бери. Мне будет приятно, если оставишь ее себе. На память».

– Sorry, мне это было бы нелегко. Не хочу, чтобы это было «посмертно». Не нужно.

– Ну, тогда я дам тебе ее почитать, а ты просто забудешь ее вернуть. Так будет лучше?

– О, с удовольствием.

Терпеть не могу этих подарков бери-спокойно-всё-равно-я-умираю. Они вызывают чувство, что ты хочешь ускорить чью-то смерть, потому что только post factum действительно можешь считать это подарком. И все недели и месяцы, предшествующие концу, эта вещь пронзительно кричит: он еще не умер; я еще не твоя.

Ван Рит задается вопросом: «Откуда известно о новой „тойоте“, что это новая модель, а не забытая разработка 1963 года, которую извлекли из подвала?» Что касается его собственной ситуации, здесь он уже не так уверен. «Во всяком случае ясно, что меня они не только что извлекли из подвала. Но как я попаду туда обратно? Как снова очутиться в забвении?»

Вначале он опасался, что лечение загонит его глубже в подпол собственного тела, как он выразился. Но теперь он чувствует свое тело всё более тяжелой одеждой.

«Сплю плохо. С тех пор как ты сказал, что у меня рак кишечника, стою на страже где-то в глубине самого себя. Особенно ночью, когда уже начинаешь засыпать. Напряженно вслушиваюсь тогда во все эти шорохи, в то, как что-то шуршит, бормочет, урчит, вздыхает в тысячах закоулков моего тела, и знаю, что где-то там, среди всего этого, не смолкает тяжелая поступь».

Еда для него утратила всякий вкус, ему стало неудобно лежать в любом положении, у него колющие боли в животе, возобновилась тяжесть в груди, стул твердый, как камень («из-за твоего морфина»), и к тому же эта смертельная усталость. С него достаточно.

«Даже при виде пролетающих мимо птиц думаю: „Господи, да присядь же, пташка, не хлопочи, не утомляй меня так своей хлопотней“. Понимаешь? Теперь тебе, конечно, приходит на ум: почему он не положит всему конец? Но так далеко я не захожу. Я должен немного думать о Греет. И сейчас, когда мы с тобой здесь болтаем, мне кажется: „Нет, нет, отложу еще на немного“. Как по-твоему?»

«По мне, так всё правильно. Я бы это знал, если бы у меня был выбор: или потихоньку скатиться в могилу – или подойти к ее краю и спрыгнуть».

«И всё же скатиться? Знаешь, я скатываюсь, потому что я… Давай-ка я расскажу тебе замечательную историю. Найдешь еще минутку-другую? Про смерть Александра. Было это в Вавилоне. В ночь своей смерти он лежал один в своем шатре и знал: „Я ухожу“. Желая убедить всех в своей божественности и заставить поверить, что он со своим телом и всем прочим вознесся на небо, – ночью, смертельно больной, потащился на берег Евфрата, чтоб утопиться. Его тело подхватило бы течение, и его никогда не нашли бы. Когда ценой неимоверных усилий он добрался до берега, там стоял Аполлон. Молча указал он Александру путь обратно к шатру, где он этой же ночью и умер. Ну и что ты думаешь по этому поводу?»

«Я бы сказал: „Добро пожаловать к нам, Алекс!“».

Рассматриваю изображение мозга трехмесячного человеческого плода. Бросается в глаза, что наш мозг вначале вовсе не так сильно покрыт извилинами. Как только начинается встреча с миром, появляются бороздки, складки, извилины: он становится похож на высохшее яблоко. В конце пути, во всяком случае если речь идет о деменции, складки немного выравниваются и внешне мозг снова выглядит более гладким.

Словно мир слегка подсушивает начинающую неиспорченную душу, так что она, сморщившись, стягивается, чтобы спустя 80 лет снова расслабиться. В точности тот самый вздор про «всё-таки что-то есть», с чем никогда не встретишься, – разве что в каком-нибудь стихотворении, возглашающем самые безумные альтернативы.