Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

На следующий день Яаарсма снова высказывается в пользу отсрочки. Скрытая тактика: ему так и так умереть и нам не обжечься. Чтобы он очень уж не отчаивался, Яаарсма предлагает преднизон: «Он сразу же почувствует себя лучше. Иисус тоже всегда прибегал к преднизону. От преднизона и труп запоет, правда, ненадолго. И пусть он побеседует со священником». И в заключение добавляет: «В конце концов, ведь так и не знаешь наверняка, действительно ли у него рак».

Яаарсма боится. Он разводит болтовню, и меня охватывает злость. Я тотчас же иду к Тёусу сказать, что готов.

– Наконец-то, я рад.

Впервые за долгое время мы сидим вместе с ним, смеемся и выпиваем. Он тоже позволяет себе стаканчик, хотя я знаю, что никакого удовольствия он уже давно от этого не испытывает. С широкой ухмылкой он поднимает стаканчик:

– Твое здоровье, старина! – И мы оба смеемся.

– Тёус, кого нужно позвать? – спрашиваю я чуть позже.

– Хм, вот ты и спрашиваешь… Не хочу никого пропустить, но…

– Не нужно на меня смотреть, это твоя смерть.

– Не хочу, чтобы все пришли. Позвони моим ребятам, они всё устроят как нужно.

И они решают, пусть присутствует старший.

На следующий день сообщаю коллегам о своем плане дать Тёусу умереть сегодня вечером. Яаарсма хмурится, но не возражает. Де Гоойер изучает мой страх. Если бы кто-нибудь из них осмелился произнести преднизон или окончательный диагноз, я бы на него просто набросился.

В семь часов нужно всё это сделать. Около пяти сижу в своем кабинете и смотрю в окно, на весну. Внутри у меня всё как с цепи сорвалось. Яаарсма, прощаясь, просовывает голову в дверь: «Ну что ж, хороших выходных?» И исчезает. Я бросаюсь за ним, и мой голос раскатывается по лестничной клетке:

– Яаарсма, Яаарсма, так ли не могли вы единого часа бодрствовать со мною?[28]

Он возвращается.

– Послушай, Антон. Здесь я тебе не могу помочь. Возложи это на Боманса[29]. Но и мешать тебе не буду. Поэтому я ухожу. Но я вовсе не спал, коллега.

Без десяти семь, с ампулами в нагрудном кармане, начинается мое медленное восхождение наверх. Лучше подняться по лестнице, потому что в лифте можно столкнуться с ван Пёрсеном, дежурным вечерним санитаром, скорее всего гомиком, из тех, которые о себе того не знают. Поискал бы в себе самом, отчего это в нем всё кипит и пузырится, так нет – полон неуемного любопытства к тому, чем дышат другие, по каковой причине всегда оказывается в ненужное время в ненужном месте. Досадуя на искореженное либидо ван Пёрсена, я споткнулся о ступеньку и чуть не упал ничком прямо на лестницу. Я покрылся холодным потом от ужаса при мысли, что, упав, мог разбить ампулы. И слова бы не успел вымолвить, как весь опиум и кураре проникли б в меня, и ушел бы тогда я, а не Тёус.

Нервничаю всё больше и больше. Из-за того, что приходится всё делать на ощупь, если это смерть по заказу.

Сократ превратил смерть в нечто разумно наглядное. Хотя его друзья уже были готовы поддаться панике после того, как он выпил из чаши с ядом, ему удается их успокоить тем что он может попросить Критона принести в жертву петуха.

Но Сократ мог позволить себе подождать в передней. Он спокойно потирал руки в предвкушении прекрасного общества, которое ожидало его в потустороннем мире. Тёус Боом видит это несколько по-другому. Я спросил его, куда он, по его мнению, попадет после смерти. «К червям», – сказал он с тем злобным удовлетворением, с которым прихлопывают докучное насекомое. Морской волк. Попробуй-ка здесь соблюсти ритуал.

Но как умер Сократ на самом деле? Единственно, что у нас есть, это текст, позднее высосанный из пальца Платоном.

Для Тёуса у меня только ампулы, моя дрожь и его непреклонность. Если он только не скажет вдруг: «Нет, нет, может, лучше подождем еще недельку, как ты думаешь?» Никак не думаю, меня бы это просто взбесило.

Поднявшись наверх, еще раз, стоя на тихой, безопасной лестничной площадке, оглядываюсь вокруг; чуть помедлив, делаю шаг в коридор и вхожу в палату. Никто ничего не спрашивает. Тёус, выпрямившись, сидит между двумя горами подушек. Милая старая обезьяна, ужасно старая, ужасно больная.

– Подойдите, ребята, – обращается он к своим детям. Они по очереди обнимают его.

– Па, спасибо за всё, всё будет хорошо, – произносит один из них.

– И тебе спасибо, Геррит, ты хороший парень.

Старший сын остается в палате. Мы запираем дверь. Все остальные ждут в коридоре. Достаю свои шприцы, не в силах унять дрожь и чуть не плача, взволнованный этим прощанием. Прежде чем наложить жгут на предплечье, спрашиваю голосом, сорвавшимся в дискант:

– Ты готов, Тёус?

– Да, мой друг. И спасибо тебе, что ты это делаешь. Ну, не будем бояться?