Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

В ее вопросе звучит чуть ли не вожделение. Катастрофилия. Чувство, которое заставляет многих людей срываться с места, если где-то поблизости произошла дорожная катастрофа; или жуткая радость, которую доставляет детям муха с оторванными крылышками. Когда я был маленьким, меня захватывало представление, должно быть разыгрывавшееся в машине «скорой помощи», которая после несчастного случая уезжает с места происшествия со своим страшным грузом. Прелесть профессии врача состоит в том, что ты можешь находиться в этом зловещем месте, и никто тебе не скажет: «А ты что здесь делаешь? Ну-ка вали отсюда!»

Херман рассказывает, что в Аушвице целый день подъезжают и отъезжают туристические автобусы. Посетители хотят наконец-то заглянуть в машину «скорой помощи», думаю я. Ведь никто же не приезжает в Аушвиц ради того, чтобы избавиться от юдофобии?

– А ты не думаешь, что Аушвиц или такой фильм, как Schindler’ List[36], может стать предостережением? – спрашивает Херман почти риторически.

Я говорю, что это сомнительно.

– Представь, что у кого-то хобби распиливать щенков пополам цепной пилой. И если об этом сделают захватывающий фильм, ты пойдешь его смотреть?

– Я – нет.

– Нет, потому что знаешь, что щенки существуют не для того, чтобы их распиливать надвое. Будешь ли ты после такого фильма еще больше в этом уверен?

Убежден, что люди смотрят фильм Список Шиндлера, чтобы успокоить себя вопреки самим себе. Подавленные, они выходят из кинотеатра и с удовольствием выставляют эту свою подавленность напоказ. Ценой стоимости билета в кино морально они сразу же оказываются на высоте, можно сказать, рядом с Визенталем[37].

Но у Хермана есть еще доводы:

– Я не сомневаюсь, что люди с неярко выраженными пронацистскими симпатиями, посмотрев такой фильм или после посещения Аушвица, оставят свои идеи.

– Не думаю, что люди вообще поддаются воспитанию в подлинном смысле этого слова, – парирую я. – Чему вообще можно научить людей? Один плюс один равно двум, сначала подуть на чай, а потом уже пить. Но чему-то большему?

Греет уже надоели все эти разговоры о недоступных машинах «скорой помощи» и щенках.

– Хватит, покажи-ка ему снимки газовых камер.

Еще раз спрашиваю Хермана, почему в 1994 году кто-то мог захотеть прожить пару недель в Аушвице?

– А почему ты работаешь в больнице? – спрашивает он в свою очередь.

– Ну, есть много чего, что меня здесь удерживает. Погоня за деньгами, любопытство, инстинкт врачевания, страх смерти, лень, если пошарить вокруг да около; ну и чтобы не осложнять ситуацию, не буду касаться своих проблем с морфином – и так слишком много говорят об этом.

– Ну что ж, бойко и без утайки, – говорит Херман, – но каковы же все-таки истинные причины?

Прохожу весь ряд снова.

– Инстинкт врачевания, пожалуй, мы вычеркнем, сейчас на это вряд ли есть спрос. Я имею в виду то, как это делал Иисус: плюнуть, взять немного песка, смешать, смазать этой кашицей веки, скорбный взгляд в небо – и готово. Проиллюстрировать гравюрой Рембрандта[38].

Херман смеется, но ведь я, перед тем как стал изучать медицину, действительно думал, что и вправду смогу делать нечто в этом роде. Этот вид врачевания, или что-то вроде, встречается в нашем деле исключительно редко и под силу только весьма ограниченному сообществу, членом которого можно стать лишь после многолетней инициации, которая чаще всего выкорчевывает наиболее интересные участки твоих больших полушарий.

– Деньги тоже вычеркни. Я зарабатываю ровно столько же, сколько мой зять, учитель истории. Остаются любопытство и страх смерти. Вот тебе и весь мой медицинский моторчик; кузова, правда, нет, но зато есть педали газа и тормоза.

– А любовь? – спрашивает Херман. – Разве ты не должен хоть немного любить своих пациентов?

Об этом нужно подумать.

– Вероятно, для врачебного сословия было бы хорошо, если бы я, глубоко вздохнув, согласился. Конечно, с людьми приходится страшно много возиться, но любовь? Сомневаюсь.

Я объясняю, что никогда не испытываю такой грусти, чтобы судьбу своего пациента принимать столь же близко к сердцу, как судьбу своего ребенка или своей жены. Разве что испытываешь легкий приступ паники при мысли, что это могло бы случиться с тобою самим. «Напоминает мне историю с комнатой ожидания. В комнате ожидания, где довольно много больных, сидит мужчина. Когда злобный сигнал наконец звучит для него, он оживленно посматривает по сторонам и произносит: „А мне туда и не нужно! Я просто сижу здесь, чтобы почувствовать облегчение“. Другая сторона паники: счастье, что это не я».

– Ну а что тогда означает для тебя смерть пациента? – спрашивает Херман.

– Это означает заполнение кучи бумаг и принятие решения о том, кто позвонит старшему сыну. Кроме того, вздыхаешь с облегчением, что смерть уже позади. Иногда испытываешь удовлетворение, что удалось ему или ей помочь умереть достойно, потому что, как правило, это дело нелегкое. Но для того и работаешь в таком учреждении, как наше.