Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Они же не станут его лечить, если это бессмысленно? Это похоже на аргументацию: «Мы же не стали бы праздновать Рождество, если бы Бога не было?»

– Я так надеялась, что он всё-таки еще встретит весну, – продолжает она. – Наверное, вы думаете, что весной я скажу: неужели он не может подождать до осени? Нет, не скажу. Но чтобы он умер сейчас, это жестоко. Мне так страшно.

Они же не станут его лечить, если это бессмысленно? Я всё время пережевываю эту фразу. Студенты-интерны охотно фантазируют насчет Постюмы, которого они называют Тошнытиком. Увидеть бы однажды, как он самодовольно потирает руки на кладбище и, стоя у могилы одного из своих пациентов, бормочет себе под нос: «А опухоль всё же уменьшилась».

Говорят, что участок на кладбище, где лежат его пациенты, светится ночью: такую дозу облучения получили эти несчастные, пока не умерли. И всё это в безнадежной борьбе с раком.

Два дня спустя Феннеян снова пришла ко мне. Она хочет, чтобы я дал ясно понять Жюлю, что он должен еще немного потерпеть. Вот почему. «После того как он мне рассказал, я уже не знаю, что мне ему сказать. Мне нечего ему сказать. Я не могу уже больше говорить с ним об этом».

Пустую будничную рутину, все эти банальные мелочи, которыми целый день мы докучаем друг другу, проглатывает черная дыра его желания смерти. Феннеян чувствует, что ничего не может этому противопоставить, ничего, что неминуемо не показалось бы смехотворным перед холодным дыханием его стремления к смерти.

– Вижу вот, например, букет цветов у него на тумбочке, там уже мало воды, вчера их купила, стоили семнадцать пятьдесят думаю, и боюсь встать и подлить воды, потому что выходит, что я, значит, не уважаю его желание умереть.

Она чувствует себя так, как если бы прямо перед кремацией стала надоедать, что у покойника плохо повязан галстук.

Убеждаю ее не оставлять без внимания ни цветы, ни галстук, потому что Жюль еще жив. Но ведь не может же она около него сидеть молча? Или – оставим цветы в покое – говорить только о том, что Реве называет «Последние Вещи»?[97]

– Но тяжелее всего то, что я так хотела бы еще много чего вместе с ним сделать, а он говорит: только не сейчас. И говорит так не потому, что не может именно в эти выходные, но потому, что не сможет уже никогда. Он просто говорит: ах, оставь. Я этого не понимаю, потому что он ведь так хотел жить, когда попал в эту больницу.

Она опять рассказывает о морфинном насосе. Когда она разъяснила Жюлю, что он может из-за этого умереть, он тут же захотел от него избавиться, и дозу морфина стали медленно сокращать. Я уже не пытаюсь вникать в детали того, как такие вещи в точности происходили, сколь бы драматичными они ни были бы, потому что всё равно никогда ничего толком не выяснишь.

Сегодня разговаривал и с матерью Жюля. Маленькая женщина, несколько азиатского типа. Довольно нервная и сначала, когда говорит, будто клацает зубами, и моргает, словно ей глаза слепит солнце. После чашечки чаю дело идет чуть лучше. Ее мужа давно нет в живых. В Де Лифдеберг ее привез сын Эрнст, менее удачная версия Жюля: в этом варианте уже покрывшийся слоем жира, который мало-помалу нависает на многих тридцатилетних, если они курят, едят и пьют, не зная меры. Инертный малый с насупленным взглядом.

Она уверяет меня, что Эрнст «уже давно слишком переутомляется». К счастью, говорит он мало. Но что касается желания Жюля свести счеты с жизнью, он говорит: «Да, мы сыты по горло, сыты по горло, могу вам сказать. Поэтому, что касается нас…».

Фразу он не оканчивает.

– Да, так что же касается вас? Не доведете ли вы свою мысль до конца? – спрашиваю я в раздражении.

Он идет на попятную:

– Нет, пусть мама скажет.

Мать рассказывает о тягостном открытии Жюля своей гомосексуальности. Она говорит о «гомофилии». Это слово всегда связывается у меня с представлением о стерильном пинцете, которым решаются коснуться чего-то очень противного. Она показывает мне фотографию 1955 года: яблоневый сад весной, стоят Жюль с Феннеян, рядом их первая лошадь с жеребенком. Мне нелегко видеть подобные фотографии, на этой стадии. Разве это не то же самое, что сыпать соль на рану?

– Несмотря ни на что, мы были ему хорошими родителями, – говорит она.

Вежливо слушаю. Что тут можно сказать? Она еще раз придет к нему, чтобы уже совсем попрощаться. К счастью, Эрнст не придет: «Точно знаю, что я этого не перенесу».

Мы договариваемся, что я не буду ставить ее в известность о времени смерти сына. Не могу не думать о том, что всё выглядело бы иначе, если бы Жюль был гетеросексуалом и болел лейкемией. Разве это не печально? Не отвратительно?

Ночью мне снится, что я должен бесконечно возиться с ВИЧ-инфицированными пациентами, сплошь покрытыми фистулами и трещинами, из которых постоянно что-то сочится, и мои руки изранены, и я нигде не могу найти перчаток. Но несмотря ни на что, приходится продолжать работу.