Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Пациент: «Ну, у меня всегда было, ну да, всегда, очень часто, у меня было чувство, трудно объяснить, такое чувство, как будто совсем, да, как бы это сказать, трудно объяснить, и у моего брата то же самое, и он принимал такие маленькие ядовито-зеленые таблетки, а я эти дурацкие большие красные. Понимаете?»

Врач: «Нет!»

– Но если таблетки не действуют, – возражает Херман, – они ведь не попадут на рынок. А если они всё-таки добрались до рынка, то ведь их можно было бы никому не прописывать. А если их всё же пропишут, то ведь никто не станет принимать их во второй раз?

– Короче говоря, если Бога нет, то и Рождество праздновать мы не стали бы? Две наиболее переоцениваемые вещи в нынешней модели культуры – это…

– Секс и медицина, – заканчивает Херман. – Ты, кажется, мне уже третий раз говоришь об этом. Но ничего, вспомни максиму Ларошфуко: «Мы прекрасно помним, что с нами произошло, но не помним, кому об этом неоднократно рассказывали».

– Не обижайся, но, может, тогда рассказать тебе о биохимическом обличии Лурда, мудреной амальгаме из свечек, йода, ладана, страха смерти и всевозможных молекул, из чего состоит наша наука? Или отложим до следующей телепередачи, посвященной плацебо?

– Ладно, давай отложим. Ну а теперь я пойду и, насколько понял, без этого тенордила.

Нужно проведать менеера Неомахуса[100], вышедшего в отставку профессора общего языкознания, в свое время защитившего блестящую диссертацию De lettergreep [Слог] по всеобщему языкознанию (1937). Он живет в квартале Хёвел. Здесь нет ни домов, ни улиц, только аллеи и виллы. Вхожу в прекрасную, со вкусом обставленную квартиру. И в холле, и в гостиной картины Яна Слёйтерса[101]. Мефроу Неомахус встречает меня просто, без церемоний. Вероятно, ей немного за сорок. Она очень привлекательна, ее легкая полнота – зелье, от которого поневоле делаешься беспомощным, что и произошло с Неомахусом за двадцать пять лет до этого. Тогда ему было чуть за пятьдесят, ей – чуть больше двадцати. И он споткнулся о собственную блистательную студентку.

Неомахус – маленький полнеющий господин с одутловатой головой, в которой еще сохранился тоненький слой коры больших полушарий, всё остальное погрузилось в молчание. Жена им сыта по горло. Она еле удерживается от того, чтобы его обругать, когда он, услышав вопрос, откашливается и после выразительных жестов, объясняющих длящуюся паузу, так и оставляет вопрос без ответа.

По утрам, когда хозяйка дома, облачившись в костюм из твида, играет в гольф, за хозяином присматривает Элизе, женщина с Антильских островов. И ему хочется поделиться: «Пусть это останется между нами, вы понимаете, но я не могу этого выносить, эту черную».

Здесь утром всё еще читают De Telegraaf (из-за крупного шрифта, недавно слышал я такой гериатрический аргумент) и вечером Handelsblad[102]. Он жалуется, что к нему почти никто не заходит: «… потому что теперь я не вполне…». И погружается в молчание. В ее глазах вспыхивают жесткие огоньки, когда она пытается взглядом заставить его окончить фразу. Но он простодушно взирает на нее, не понимая, что ее раздражает.

Дело усугубляется тем, что это был многоуважаемый профессор, и окружающие стараются всячески скрашивать ситуацию, скрывая истинные масштабы случившегося. В медицинской корреспонденции говорят об «умеренном слабоумии», хотя он уже не в состоянии и пописать самостоятельно. При острой нужде он впадает в панику, не успевает вовремя вытащить свой хоботок и неминуемо дует себе в штаны, стоя перед унитазом. Она впадает в бешенство и уже не раз била его за это.

Когда она выходит приготовить по чашечке кофе, я остаюсь с ним на короткое время наедине, в беспомощной тишине. Он сидит, маленький, скорчившийся, рядом со мною.

– Как дела, Неомахус? – спрашиваю я.

– Так себе. Да нет, плохо. Она часто ругается. У меня такое чувство, что меня выставили за дверь. Если мы, например, идем в Артис[103], она гораздо больше с детьми, чем я. Как будто она и дети стоят напротив меня, а я живу где-то рядом. О, они так хорошо понимают друг друга, она и дети. То же самое и вечером за игрой. Она отвечает на все звонки. Она делает, впрочем…

Он умолкает. Вероятно, описывает ситуацию своего первого брака, когда собирался уйти от жены.

Он пытается вырваться из собственного молчания и спустя короткое время произносит: «Я хочу покончить с собой».

Я спрашиваю, как он относится к смерти.

– Реалистически, – говорит он. – Нет, это неточное слово. Вы понимаете, что я имею в виду.

– Вы хотите сказать: смерть есть смерть, – пытаюсь я разгадать его мысли.

И он снова на мгновение оживает:

– Вы очень любезны, что это сказали. Кажется тавтологией, но это не так.