Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Душа опадает

Менеер Сандерс вернулся к нам после довольно долгого, и в конце концов бессмысленного, пребывания в психиатрической лечебнице («as long as we can keep it going»[114]). Явный наш вопрос к психиатру звучал так: «Не идет ли в данном случае речь о дементном синдроме?» Скрытый же вопрос был: «Не сможет ли он остаться у вас на некоторое время, мы по горло сыты его жалобами и причитаниями?» Я, вместе с Мике, приветствую его.

– Ах, менеер Сандерс, как рады мы оба, что вы опять среди нас, – начинаю я бодро, однако мой тон не достигает цели.

– Хоть бы они меня убили.

– Ay, there’s the rub[115], – говорю я, – они действительно вас убили. Я Петр, а рядом, э-э, был Гавриил?

Но он не смеется.

– И всё же мы попытаемся о вас позаботиться, чтобы вам угодить.

– Не выйдет, – бросает он резко.

На этот раз моей нарочитой приветливости приходит конец, и я злюсь.

– Знаете ли, а что если вы ошиблись планетой? Может такое случиться? Земля вам что-то не очень подходит. – В последний раз пытаюсь поднять его настроение.

– И что вы несете всякую чепуху? Да я вообще в планеты не верю.

У Греет ван Фелзен работает телевизор, когда я вхожу к ней в палату. Тучный пастор как раз начинает с Евангелия. Она хочет выключить телевизор, но Херман и я кричим ей, пусть оставит. Это рассказ о том, как дьявол подступил к Иисусу, когда Тот был в пустыне. В конце концов Сатана показывает Иисусу «все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне»[116].

– А для тебя было бы это искушением? – хочу я узнать у Греет.

Она спрашивает, что я имею в виду.

– Ну, вся эта власть, которую дьявол сулит Иисусу.

– Нет, на что мне все эти царства?

– То есть тебя не прельстишь?

– Меня – нет.

– Нет? – переспрашиваю я в изумлении. – А если бы предложение гласило: тебя не переедет трамвай, нога будет в целости и сохранности, твои родители не умрут от чахотки, ты выйдешь замуж за прекрасного парня и у тебя будут чудесные дети?

– Антон! – восклицает Херман, в ужасе оттого, что я взялся бередить ее раны.

– Прекрасно! – кричит Греет. – Сначала ногу! И я опять смогу бегать и прыгать!

– Сатана мигом бы это сработал, – говорю я. – Смотри, Сыну Божьему требовалось посулить чуть ли не полпланеты, а такие простофили, как ты и я, сразу сдаются ради ноги или чтобы обеспечить себе домашний уют. Я, например, я бы… хотя постой, я угадал твое желание, теперь угадай мое.

– Может, что-нибудь насчет женщин? – пробует Греет.

– Ба! Нет, выше пояса! – говорю я.

– Важное открытие в медицине, – почти уверен Херман.

– Ты имеешь в виду нечто такое, в чем действительно нуждается человечество? Боже сохрани, за кого вы меня принимаете? И в наказание возьмемся за Хермана. Посмотрим, чем мы сможем тебя… Представь себе, что ты получил бы возможность путешествовать во времени и в 1931 году смог бы побудить Гитлера снова взяться за акварели. Навсегда. Мы сделаем его счастливым до глубины души оформителем витрин большого универсального магазина в Берлине. Разве не здорово? Не то чтобы мы спасли всё человечество, но миллионы людей уж точно.

– Отлично, я – за! – говорит Херман, – ну а теперь ты.

– Да мне нужно не так уж и много. Всего лишь прославиться, но так, чтобы никто этого не заметил и чтобы я мог себе жить, как раньше, ясно?

Проводя ректальное исследование ван Ставерену, я вспомнил о том, как мы, будучи детьми, иной раз просовывали руки в песок, всё дальше и дальше, чтобы они там где-нибудь встретились. К ван Ставерену Костлявый уже проник с другой стороны и сидел внутри его, потому что, войдя, мой палец тут же наткнулся на явно злокачественное образование: touché[117].

– Он самый, доктор? – сразу же спрашивает он. – Нужен будет искусственный вывод?

За ланчем мы говорим с Де Гоойером о пальцевом исследовании. В бытность мою ассистентом домашнего врача мой коллега Герритсен рассказывал, как один пациент из близлежащей практики каждый год, когда приходилось замещать его домашнего врача на время каникул, являлся к нему для ректального исследования. «Ну, боялся рака; понятно, с геморроем, но главное – словить кайф».

– Ты не думал, что тебя просто использовали? – предположил я.

– Хм, использовали… – он пожал плечами.

Была у Герритсена такая привычка. Ему вообще была свойственна лаконичность.

А когда Де Гоойер практиковал в гинекологии, ему в подобной ситуации пришлось куда хуже. Он рассказывает, всё еще краснея при этом, как однажды делал осмотр одной дамы лет шестидесяти, которая любезно попросила его побольше смазать перчатки: «Знаете ли, я довольно сухая».

Когда он ввел ей два пальца, она глубоко вздохнула, и он услышал: «О-о-о, если бы, если бы вы только знали, о господи, как давно уже, что меня кто-нибудь…». Он испугался до смерти, сейчас же отдернул пальцы, пробормотал что-то насчет того, что «всё в порядке», и от смущения красный как рак выскочил в коридор.