Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

К вечеру становится плохо мефроу Парментир. Ей 87 лет, и в завершение долгого путешествия она со свистками и скрежетом прибывает на конечную станцию. Я ничего не предпринимал, чтобы ускорить или приостановить ее смерть. Незадолго до ее ухода из жизни мне позвонил один из тех Сумасшедших Племянников, которые, как я всегда подозревал, ошиваются около умирающих, но с которыми до сих пор я всё же еще не сталкивался. Я имею в виду такого члена семьи, который всегда исходит из того, что смерть пациента бывает вызвана грубой ошибкой врача.

– Я разговариваю с врачом? Вы лечащий врач? Вы действительно врач? – начинает он взвинченно.

– Да, я действительно врач, – говорю я, на что он кричит в трубку:

– Вы думаете, что можете прохлаждаться, пока моя тетя умирает? Что вы, собственно, для нее делаете? Если она старая, то и пусть? Конечно, у вас на уме эвтаназия! А знаете ли вы, что такое анаклитическая депрессия?[120]

– Понятия не имею.

– Какой же вы тогда врач для престарелых? Марнизмюс[121], например, – известно вам, что это значит? Знаете ли вы, по крайней мере, с кем вы разговариваете?

– Доктор Швейцер?[122] – пробую я предположить.

– Опять вы со своими шуточками, о, вы об этом еще пожалеете. Нет, вы, сударь, разговариваете с Роземайером, я психоаналитик, ассистент профессора Б. Публикации Спитца и Риббл[123], вы в курсе? Ах нет? В таком случае я настоятельно требую, чтобы вы немедленно направили мою тетю к специалисту, потому что вы же вызовете уросепсис, уролог ее осматривал? Могу вас заверить, что потребую вскрытия, и немедленно!

Пожалуй, у этого Роземайера не все дома куда сильней, чем я думал. Мефроу Парментир еще не испустила последний вздох, а следователи уже на проводе: какой-то Роземайер в панике позвонил им, что его тетя умерла в Де Лифдеберге вследствие врачебной ошибки и что существует опасность, что там попытаются скрыть этот случай.

Я излагаю все обстоятельства, следователь спрашивает меня, как долго я знал умершую и видел ли я, чтобы этот Роземайер когда-либо ее посещал. Я отвечаю, что мефроу Парментир семь лет находилась под моим наблюдением и что менеер Роземайер ни разу не бывал в Де Лифдеберге. После чего чиновнику, видимо, посоветовали заняться чем-либо другим, вместо того чтобы расследовать этот случай. Больше об этом я ничего не слышал. Анаклитическая депрессия, – мне пришлось попросить его сказать слово по буквам. Ну и тип.

Между тем Арий уже несколько дней в больнице, и я звоню туда спросить, что они там с ним делают. Доктор Хорнстра, врач этого отделения, бодро рассказывает мне, что для Ария рассматривается вопрос об эвтаназии. Я отвечаю, что предпочел бы в этом не участвовать. Со мною он тоже не раз заводил разговор об этом, но после таблеток для очистки зубных протезов он, в том, что касается меня, окончательно подписал свой приговор: пожизненно, и самому лицезреть, как собственными силами придет к могиле, – потому что для меня Арий абсолютно кошмарный пациент, который в вечер, установленный для того, чтобы совершить последний обряд (когда после бесконечных поисков души ты наконец приносишь ему чашу с цикутой[124]), будет колебаться и просить об отсрочке или, вопреки всем договоренностям, скажет: «Поставь-ка ее вон туда, я, пожалуй, еще подумаю».

Я спрашиваю доктора Хорнстру, знает ли она о страхе, испытывать который этот соискатель смерти, собственно, вовсе не хочет.

«Да, – говорит она, – но как раз теперь он очень стеничен[125] в отношении своего решения». Замечательное словцо, ничего не скажешь, но я вовсе не поручусь, что Арий тем не менее перестал метаться из стороны в сторону. Ишь ты, стеничен!

Интересно, что будет дальше, и на сей раз любопытство мне ничего не стоит, потому что делать ничего не нужно. Разве дело обстоит не так, что, хотя у каждого своя собственная история, при эвтаназии ты, как врач, должен оставить удобную роль чтеца, чтобы помочь умирающему написать последнюю, самую трудную, главу его жизни?

Основания для реинкарнации

Мефроу Линдебоом, девяностошестилетняя вдова нотариуса, жалуется на боли в ногах. Однажды она уже мне говорила, что это такая же боль, как была у ее деда Артура после кампании 70-го года, под которой она разумела Франко-прусскую войну 1870–1871 годов. По происхождению она немка, и, выдергивая по ниточке то одно, то другое, мы установили, что этот дедушка, старший брат ее отца, родился в 1847 году. Он умер в 1913 году, когда она была юной двадцатилетней девушкой. На ее пятнадцатилетие, в 1908 году, он произнес пророческие слова: «Никогда больше не будет войны. Никогда». Он рассказывал своей внучке истории, которые слышал еще от наполеоновских солдат, сражавшихся в войне 1812 года. Так мы заглядываем в «шахту времени», по словам Боманса[126].