Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Его путь к концу напоминает трепыхание подстреленной птицы. Получив заряд дроби, она не падает камнем на землю, но, отчаянно трепеща крыльями от боли, делает рывок вверх и потом уже резко летит к земле, расшибаясь, словно врезалась в стену. Но Брам не перестает трепыхаться, и, хотя земля всё ближе и ближе, метр за метром ведет он схватку с Ангелом Смерти, который, впрочем, вовсе не хочет, чтобы Брам уже коснулся земли в месте, всё еще отстоящем от вырытой им для него могилы.

Брам всё же снова возвращается домой, хотя у него и нет больше домашнего врача. Он просто больше не хочет обращаться к своему прежнему домашнему врачу, потому что тот слишком уж медлил, несмотря на сильные кровотечения. Трудно себе представить, чтобы доктор Данделс («Геморрой! И всё тут!»), из-за процессуальной ошибки которого он приговорен к смерти, был с ним рядом на этом последнем отрезке пути.

Так что нам нужен другой домашний врач, и мой выбор падает на доктора Виллемса, который является настоящим сокровищем и в котором есть достаточно от министранта[168], чтобы понравиться Браму.

Петер Понятовски приходит со мной поговорить. Я совсем этого не ожидал, потому что он никак не одобрял наших действий. Именно это он и хотел бы сейчас пояснить.

Мефроу Понятовски всегда напоминала мне ходившего взад и вперед Сократа, взад-вперед, но – Сократа! Петер же видел в ней скорее Иисуса в Гефсиманском саду. Она цеплялась за него, рыдая в отчаянии: неужели не можешь ты хоть один час бодрствовать со мною? В тот вечер, когда она должна была умереть, он был в смертельном страхе, что она откажется от питья. Поэтому и настаивал на отсрочке.

Перед уик-эндом еще раз захожу к Арию Вермёйлену. В среду на следующей неделе появится его мать, чтобы со мной познакомиться. Пытаюсь ему сказать, что это прекрасно, но пробить зачерствелую корку, которой он себя окружил, мне не по силам. У него сразу же возникает такая реакция, что поневоле отпрянешь. Поразительно неприступная личность.

После визита к Арию, всё еще внутренне преодолевая его заскорузлость, уже разговариваю с ван Метереном. Спрашиваю его, возникают ли трудности при мочеиспускании. Ах нет, не о чем говорить. «Ой, сейчас мне НУЖНО!» – вдруг выкрикивает он с надсадой и, неловко привстав, пытается вытащить через слишком узкую прореху в штанах свой уже доблестно брызжущий орган. Просунув ему между ног свою руку, я нащупываю стоящую позади него утку, чтобы направить в нее струю. При этом маневре он безмятежно, от души писает на меня, так что с одного бока я промокаю от плеча до запястья.

«Ничего страшного, писайте спокойно», – чувствую, что нужно было это сказать, чтобы избавить его от стыда. На что он: «О, правда можно? Чёрт возьми, вы так добры ко мне!» Какая удача, снова сблизился с человеком.

Мике помогает мне найти сухую одежду, а я рассказываю ей о письмах и дневниках Кафки. Как он бесконечно мучает себя, беспрестанно рассматривая под микроскопом свои сомнения.

– Да он был просто невротик, – замечает Мике.

– И как ты можешь так говорить? Ты же не скажешь про Ниагару: «Да ведь это всего-навсего Н₂О?»

– Почему нет? Водопад выглядел бы совсем по-другому, если бы это уголь переваливался там через край.

Яаарсме шестьдесят. «Ну и что, рад, что живешь так долго, или лучше всё-таки умереть молодым?» – спрашиваю его. «Умереть молодым, конечно, это прекрасно, но нужно дожить хотя б до шестидесяти, чтобы понять, как это было бы замечательно». И Яаарсма объясняет мне разницу между «умереть молодым», как Жак Перк[169], и «умереть слишком молодым», как Т. Э. Лоуренс[170].

Арий Вермёйлен, оказывается, вчера вечером довольно неожиданно умер. В некотором смысле за моей спиной, такое у меня чувство. Не могу толком сказать, умер он «молодым» или же «слишком молодым».

Уже целый день чувствую себя так, как будто у меня грипп. И температура повышенная. Уж не заразился ли я СПИДом? В наказание за свою кадриль с Арием? Он был самым непроницаемым человеком, которого я когда-либо знал. Я всегда стоял перед ним, как перед домом, где не светится ни одно окно. У меня было чувство, что его отпор был не неприступностью, коренившейся в кичливой самооценке, а скорее глубоким стыдом.

Хотя меня всегда выматывало, что он никогда ни о чём со мною не говорил, было бы, пожалуй, гораздо хуже, если бы мне удалось что-нибудь из него вытянуть: загустевшее за много лет сало отвратительной массой полезло б наружу.

Ну ладно, теперь он уже мертв, и я жду, что эта боязливая семья скоро сюда заявится. Думаю, им будет гораздо легче ужиться с его смертью, чем с его жизнью. Знакомиться с его матерью определенно уже слишком поздно.

Виллемс, новый домашний врач, которого я посоветовал Браму, звонит мне, чтобы сообщить, что Брам, знакомясь с ним, был уж очень ворчлив: «Вы специалист в области раковых заболеваний или что-нибудь в этом роде, раз Антон вас направил?» – спросил он его.

– Пожалуй, нет, – признался Виллемс.

– Но почему же тогда Антон выбрал именно вас?

На это Виллемс только и мог ответить, что и сам не знает.