Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

– Если это так, тогда мне бы очень хотелось знать имя и адрес шефа.

– Зачем?

– Ну, посмотреть, что за тип, что он читает, достойные ли у него родители, видит ли он хоть иногда церковь изнутри, понимаешь?

Ресторанный гул стал причиной утомительной паузы, которой, однако, оказалось для Терборха недостаточно, чтобы смекнуть, что я всего-навсего пошутил, и только через некоторое время – ну отсырел фитиль – мое замечание взрывается в его мозгу, как раз в тот момент, когда у него был полный рот крекера, который ему, вообще-то, следовало бы разломить надвое.

Яаарсма рассказывает о своей любимой фантазии. Каждый день, или каждый месяц, или каждый год взвешиваешь, стоит ли усилий твоя жизнь или пора уже с ней расстаться. Проблема состоит в том, что, по мере того как становишься старше, перестаешь замечать, увеличиваются или уменьшаются в среднем твои возрастные невзгоды. «Когда мне было двадцать, я думал: к тридцати я или буду счастлив, или меня вообще не будет. Тогда мне казалось невероятным, что после тридцати я все еще мог бы довольствоваться ошметками».

Взвешивание до сих пор не сделало его ни на грош мудрее в том, что касается продолжения или прекращения жизни.

«Но к этому добавляется и нечто другое: надежда. Надежда, что всё еще может повернуться к лучшему. А когда-нибудь и она иссякнет».

Позднее, в больнице, когда я осторожно вхожу в палату к Браму, вижу, что его надежда, вероятно, никогда не иссякнет. Да, он всё еще жив. Конечно, он чудовищно исхудал. Кожа еще более туго обтягивает его кости. Он больше не смотрит в зеркало.

– Пришел посмотреть, испытываю ли я еще страх?

– Ну, э-э…

– Мы все испытываем страх, Антон, и я не исключение.

Похороны и погребение он обговорил до мельчайших деталей. Он хотел бы, чтобы его похоронили там, где он родился.

– Я уже вижу уголок для себя, – говорит он мне и согревает себя мыслью об уютной постели в земле.

– Здесь – вода, там – луг, и я буду лежать за оградой, обвитой вьюнками.

– Но ты же этого никогда не увидишь.

– По крайней мере, с твоей точки зрения, нет.

Кажется, что он приближается к смерти асимптотически: f(x) = 1/x, остающиеся жизненные силы равны единице, деленной на течение времени.

«Почти весна», – говорит он, когда я прощаюсь.

Поздно вечером он скончался. Во второй половине дня, вскоре после того, как я его навестил, он медленно, но явно отходил. Ранним вечером он едва-едва реагировал и то и дело терял сознание. В пол-одиннадцатого его наконец не стало.

За день до смерти он еще попросил одного из своих друзей купить ему книгу Onder professoren[177]. Ему всё еще хотелось читать. Всё это чтение в последние дни меня не убеждало, потому что я чувствовал в этом именно желание убедить. Живой интерес к литературе до последней минуты должен был показать, сколь мужественно он противостоит смерти. Но при этом он не смотрел ей в лицо, а поворачивался к ней спиной.

Нет, упорное чтение таких книг, как Onder professoren, никак не могло быть приятным зрелищем. Я еще понимаю, если бы это был Каас[178], или Болотные огни[179], или Малоун умирает[180], или Нескио[181], или Письма Китса, или фамильный альбом, или план Утрехта 1952 года, или долгоиграющая пластинка с песнями Перри Комо[182], или годовая подшивка еженедельника Katholieke Illustratie[183], или Новый Завет, или картины Гойи, или Страсти по Матфею, или григорианские песнопения, или Сиддхартха[184]. Но Onder professoren?

Сегодня вечером в часовне Де Лифдеберга панихида по Браму. Во всяком случае богослужение Великой пятницы соединили с панихидой, что приводит к полной неразберихе: пришедшие из-за Брама не хотят присутствовать на богослужении Великой пятницы, а пришедшие ради Иисуса вообще понятия не имеют, кто такой Брам.

Гроб, под стеклом, стоит у подножия алтаря. Я вижу разных людей, в том числе и ван Йеперена («обязательно пойду на похороны»), которые подходят к гробу, чтобы взглянуть на усопшего и передать последнее прости, но пугаются и с недоверием отходят. Действительно ли это Брам?

Он невероятно исхудал, вид его пугает. Волосы его никогда такими не были, он без очков, веки не сомкнуты, рот полуоткрыт, так что зубной протез, кажется, может выскользнуть, цвет кожи неестественно бежевый, даже на шее, и почти доходит до воротника: явно использовали какой-то крем для лица.

Эссефелд и Терборх оба стоят перед алтарем. Всё выглядит как-то несообразно. Браму это явно не доставило бы удовольствия. Странно видеть, что борьба между Римом и Реформацией и спустя 450 лет всё еще в силе. По крайней мере, мне представляется, что Эссефелд испытывал злорадное удовольствие, облачив Хендрика в модный стихарь с вышивками в стиле абстрактного экспрессионизма, где предполагаемых голубей пожирали столь же гипотетические языки пламени или, может быть, листья. Во всяком случае, в своем собственном приходе Хендрик в таком наряде никогда бы не появился.