Танцы в лабиринте

— Господа, кофе не желаете? — взглянул он на бутылку. — Да вы присаживайтесь, располагайтесь… в любом случае. Дама, вероятно, предпочитает со сливками? Саша, — с трудом приподняв голову, он мотнул ею в сторону холодильника, — вы ведь знаете, где что лежит. Позаботьтесь, пожалуйста, будьте за хозяина, я сам что-то не в силах.

Леон опустился на кухонный табурет, обнял, прижав к груди, бутылку обеими руками, уронил голову на грудь и заснул.

Волков глубоко втянул носом воздух, присел к столу, расстегнул куртку, достал сигареты, закурил, сделал затяжку, выпустил дым, взглянул направо-налево, затем на спящего Леона и, повернувшись к Гурскому, улыбнулся:

— Слушай, а мне здесь нравится. Нет, честно. Элис, вы присаживайтесь. Сань, может, ты и на самом деле, это… кофейку барышне, со сливками. Пока то да се.

— Да это запросто, — вздохнул Гурский, глядя на Леона.

Он вышел в переднюю, снял с себя куртку, повесил ее в стенной шкаф и, вернувшись на кухню, взялся за кофеварку.

— Только какие тут могут быть «то да се»?

— Ну… кто ж его знает, — пожал плечами Петр. — Не пойдем же мы сами по комнатам, если там спят. И хозяин вон тоже спит.

— Нет, — не открывая глаз, качнул головой Леон. — Вы ошибаетесь. Я весь к вашим услугам. И я все слышу.

— Леон, — Гурский поставил кофеварку на огонь, — а… можно было бы увидеть Лизу?

— Да, — Леон кивнул, раскрыл глаза, и на его лицо легла печать скорби, — я виноват, вы правы. Это не я повел ее впервые в школу с букетом цветов. Я не делил вместе с нею восторгов и отчаяния ее первой девственной влюбленности, которую бы она со стыдливым трепетом скрывала ото всех, а потом… прильнув к моей груди, излила бы слезами. Я не возил ее на летние каникулы в Коктебель, где ее обнаженное тело искрилось бы в лучах солнца, а я бы смотрел, как капельки пота дрожат… дрожат на… — Глаза Леона наполнились слезами, голос прервался, и он замолчал.

— Оба-на, Шурок! — вошел на кухню Анатолий. — И не один, как я погляжу. А я там слышу… Что пьем? Леон… что мой родной? Чего взгрустнул-то? А?

— Вы знаете, Саша, — Леон смахнул слезу, утер нос подолом ночной рубашки и посмотрел на Гурского. — Ведь я ей все-таки открылся. Девочка должна знать правду. Господи, как тяжело…

— А где Лиза? — Гурский разливал кофе по чашкам.

— Убежала, — горестно произнес Леон. — В ночь. Где она теперь, бедненькая моя? Ведь у нее же, кроме меня, никого на всем белом свете…

— Убежала? После того, как вы ей открылись?

— Да. Но… Саша, я чудовище…

— Леон, дружочек мой удивительный, — Анатолий погладил Леона по голове, — не наговаривай на себя.

— Нет, вы не понимаете. Я ей открылся, но перед тем мы имели близость. Она уже такая взрослая… и моя любовь к ней… Как это чудовищно! Как чудовищно несправедливо — обрести вдруг родную дочь и вновь утратить. Теперь уже навсегда. Что с нами делает судьба, как ломает… прямо по живому… — Леон уронил голову на грудь и горько разрыдался.

Волков, Элис и Анатолий переглянулись. Адашев-Гурский склонил голову к плечу и с искренним любопытством смотрел на Леона. Леон рыдал.

— Леон, — склонился к нему Анатолий, — да будет тебе.

— Толя, — поднял голову Леон, — вам не понять этой боли.

Анатолий распрямился, обернулся к Гурско-му и развел руки:

— Нет, я просто отказываюсь что-либо понимать… Что случилось-то?

— Инцест, — пожал плечами Гурский.

— Иди ты? — недоверчиво взглянул на него Анатолий. — Так Лиза, она… Опаньки! Так это же дело надо отметить!

Он раскрыл шкафчик, вынул из него рюмки, поставил на стол и наполнил коньяком.

— Вспомним почитаемых нами патриархов, — поднял он свою рюмку, — Лота, в частности, и дщерей его. Или нет, не Лота, у того жена дура была, обернулась и окаменела. Сань, а кого мы там почитаем из Ветхого Завета, ну… который пьяненький был, а дщери его родные к нему подкрались и его трахнули?

— Лота. Только они же его сами и напоили, а уже потом трахнули. Для пользы дела. Для продолжения рода.

— О! И Господь никого из них не покарал. Слышь, Леон, есть, выходит, юридический прецедент. А у зверюшек это вообще сплошь и рядом. И ничего. Лайф из лайф! Чего убиваться-то? А забьемся, она вернется, а? Не, ну забьемся? Она ж тебя любит. Папа не папа, какая, хер, разница в ее-то уже возрасте? Меня не любит, а тебя любит. Заканчивай горевать.

— А меня? — завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

— О! — ткнул в него пальцем Анатолий. — И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

— Домогался, — глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, — но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

— Почему?

— Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

— Был отвергнут?

— Был, — кивнул Рим. — А никто, случайно, одежды моей не видел?

— Господи… — Леон потянулся к рюмке. — Рим, а в ванной вы не смотрели?

— Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд…— Рим повернулся и вышел из кухни.

— Леон, — отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. — Вы…