Танжер

Молча прошли через парк. Казалось, что листья шевелятся от жары. Я положил ладонь на макушку. Горячие, гладкие волосы. Вышли из парка, и я подумал, что также тихо мы сейчас разойдемся в разные стороны, боясь обернуться, ежась спиной, кривя лицо от стыда. Какой сейчас может быть «Макдоналдс»?

Еще жарче обрушилось солнце на открытом пространстве. В голове красная, жаркая, арбузная отупелость и тяжесть. Мне показалось, что у меня насморк.

Ослепительно блистают трамвайные рельсы, выгибаясь дугами на далеком бугре. Из сияющей пустоты выезжали половинки машин, потом к ним присоединялись другие половинки. Из сияющего клубка вдруг материализовались люди. Потом снова пропадали в слепо мельтешащем велосипедными спицами воздухе. Из-за бугра поднимались трамвайные рожки. Потом выскользнула, неожиданно проявилась и поплыла сбоку от них белая крыша, под которой пустота. Потом отдельно от крыши вытянулась, потянулась и резко выпрыгнула оторванная желтая половинка кузова. Весь трамвай, разложенный на три части, дрожал и плавился, будто на тряпочном экране, по которому провели рукой.

Мы осторожно ступили на трамвайные пути, я медленно повернул голову, посмотрел на Суходолова, на его лицо сбоку, на блистающие вдали дуги трамвайных путей, и что-то произошло… какая-то невидимая вспышка, нечто мелькнуло, переставилось между нами, я вздрогнул… И мы оба вышагнули из этой полосы, я все ещё слышал истеричный и насморочный трезвон трамвая. Я не знал, сколько прошло времени, и что это было. Но это случилось, и я оглянулся абсолютно другим человеком. Было прохладно. Промелькнула «скорая помощь», смешно, если б меня сбила «скорая помощь».

– Слушайте, я сейчас подумал, а зачем нам «Макдоналдс»? Я знаю одно кафе.

Он неуверенно пожал плечами.

– Вам там понравится! – засмеялся я.

– Да, я тоже думаю.

– Это французское кафе, – я снова засмеялся.

– Такой хороший у тебя этот смех.

Мне тоже понравилось, как я засмеялся. Я никогда раньше так не смеялся. Это был очень хороший смех.

Мы пошли в «Дели Франс», в котором я хотел посидеть с Полиной. Ей бы понравилось здесь. Было видно, что ему здесь нравится. И чувствовалось, что сейчас ему везде было бы хорошо. Как и мне. Он спокойно говорил, что Канаева и Мороков, как всегда, в августе уедут в Ялту, и будут жить у его матери Сани Михайловны, а он останется один в их квартире, и я тоже могу пожить у них до сентября.

– Я никогда не спрашиваю, где ты живешь, что ты делаешь, просто останется свободная комната, и ты можешь до сентября пАжить там, если хочешь. Ты же знаешь, мы там встречались с тобой. Там чисто и светло.

Я теперь знал, что он поднимает это «А», когда волнуется.

– Если бы ты знал, где я все это время жил, конечно, поживу!

Он радостно потер макушку.

– Это сахар, Алексей Серафимович.

– А я думал, это леденцы какие-то.

– Нет. Вот так отрываете и сыпете, все.

– Надо же, удобно – сахар из трубочки.

– Вы только с этими сливками аккуратнее.

– А что?

– Да, они как будто специально созданы для того, чтобы на штаны брызгать… о, у Вас получилось!

– Я сразу понял, как надо сделать.

– А у меня никогда не получается, я их боюсь.

– Можно я у тебя возьму сигаретку?

– Конечно, пожалуйста.

– Так, подымлю просто, такое кафе…

– Вы неправильно подкуриваете, – засмеялся я. – Нужно втягивать воздух через сигарету.

– А-а.

– Вот, тяните и подносите зажигалку, тогда подкурится.

– Так?

– Не надо так сильно тянуть! Давайте я. Вот, я сейчас зажгу, а вы тяните, – я засмеялся. – Ну тяните же!

Он курил, не затягиваясь, просто набирал полный рот дыма и выпускал обратно, смешно морщился и кривился. Я старался не обращать внимания на то, как неумело он курит, не нужно было смущать его. Ему казалось, что сигарета придает ему шарма. Он, наверное, совсем другим сейчас видел себя в этом кафе, высоким, стройным, с сигаретой в длинных пальцах.

– А давай пойдем на Поварскую, посмотрим на эту памятную доску, где Бунин жил? – сказал он, закашлялся и стукнул сигаретой о пепельницу, хотя пепла еще не нагорело. – Там еще эта надпись, не помню наизусть, – он посмотрел на сигарету, стряхнул ли он пепел.

– Я помню: «Как ни грустно в этом непонятном мире, он все же прекрасен и нам все-таки страстно хочется быть счастливыми и любить друг друга».

Восемнадцать

Деньги были на исходе. Однажды вечером позвонили. Трубку первым взял Димка. Я тоже взял трубку на своем аппарате, услышал голос Димки, а потом деловой, холодный голос Полины Дон.

– Извините, я могла бы поговорить с Анваром? – холодно спросила она.

– Привет, Полинка! – сказал я в свою трубку.

– Приве-ет, это ты?!

Это удивительно, насколько он был чужим и холодным, когда она говорила с Димкой, и насколько он изменился, стал теплым, нежным, родным и женственным, когда она услышала меня. У меня сжалось сердце от этого женского в ней и только для меня.