Танжер

Позади огромный провал, будто здесь конец земли, и дальше только эфир. Я пошел-пошел туда и понял, что это море, расстилающееся вдаль, вдруг встает до вершины огромной скалы справа от меня, и незаметно сливается с небом. И казалось, что небо поменялось с морем местами, а может быть, и вовсе нет ни земли, ни моря, ни неба, ничего нет. Я стоял на самом краю земли, и какая-то сила вздрагивала во всем теле, и подталкивала меня спрыгнуть. И снова вздрагивала, и я замирал, спохватывался, утишал неожиданное сердцебиение. Хотелось стоять бесконечно, растворяться, как море в небе и наоборот, но я видел, что он страшно боится за меня и еще более страшится подойти к этому обрезу.

– Смотри, какие-то ягоды.

– Это же кизил, ты что, не ел?

– Нет, конечно.

Ягоды по вкусу были похожи на вишню, только без приторной сладости. Рот стал бархатным, сухим, язык цеплялся за щеки.

– Если ты ешь ее в первый раз, то нужно загадать желание.

– Да, раньше надо было говорить.

– Это не поздно. Вот… начинается.

– Что?

– Это старая римская дорога.

Под ногами камни, похожие на отполированные желтые кости, утопавшие в земле, поросшие травой.

– Представляешь, эти камни выкладывали римские легионеры и тащили по ним свои повозки, жезлы с орлами, а потом спускались на побережье.

Времени больше не было в мире. Мы шли с ним вдвоем по дороге римских легионеров, в абсолютной тишине. Справа зеленая сочная равнина в тумане, впереди над нею серые, голые скалы, странно светящиеся в этот пасмурный день, а слева, в двадцати метрах обрыв и эфир. Он молчал. А я перекатывал во рту кизил. Казалось, еще чуть-чуть, и там, за поворотом этой римской дороги откроется страна, о которой мы мечтали, в которой нас давно ждут. И смешно было нести в руке пластиковый пакет с вином и закуской, будто я в Москве, иду от киоска до дома.

– Странно, – сказал он. – Я ведь выше всех в классе был, я как-то быстрее всех вырос, и такой сильный, меня боялись.

«А я наоборот был ниже всех и думал, что больше не вырасту».

– А оказалось, что это и был весь мой рост, с тех пор больше…

– Смотри, там дом, что ли, какой-то! – досадно было видеть здесь чужое человеческое присутствие.

– Что там, не вижу? – он сощурил глаза. – А-а, это метеостанция, ее разбомбили во время войны.

Мы нашли уступ. Невысокие деревья образовывали комнату. Мы сели в ней, трава была сухая и пружинистая.

Он расстилал салфетки. Я не помогал ему, он сам любил это делать, и хорошо так получалось, как будто он работал в ресторане.

Я прополз вперед и замер над самой пропастью. Далеко внизу Форос. С этой высоты все различалось до малейших подробностей. Светло-серое небо, море, постепенно отделяясь от него, синело, потом сгущалось до темноты, а у самого берега, возле длинных и тонких бун, оно было зеленовато-голубое. Ослепительно белый асфальт набережной, два белых домика, почти невидных под шиферной, наверное, крышей, маленькая машинка неизвестной марки. И снова показалось, что мы на самом боку земного шара, дальше белый космос. Я не стал говорить ему, что мы очень близко к краю сели. Было сладостно сознавать, что мы сейчас поедим, выпьем вина, и я после этого закурю, выпущу густой дым, как продолжение дыхания своей жизни, и он поплывет, растворяясь в ветвях.

Зашевелилась трава впереди, равнина скрывалась в тумане, резко захлопало по листьям над нами.

– Дождь.

– Хорошо, что сюда не попадает.

– А ты почему не ешь ничего?

– Я ем.

– Ну, я же вижу.

– Ладно, вот, ем.

– Жалко, что костер нельзя разводить. Давайте за вас выпьем?

– Давай, – он поднял стакан.

– Осторожно, бутылку свалите.

– За тебя, Анвар.

Я засмеялся. А потом курил лежа. Он сфотографировал меня.

– Так смешно у тебя сигаретка изо рта торчит.

– Представляю.

– Знаешь, Анвар, если лицом вниз лежать, то в траве целый мир.

– Странно, что мы здесь с московскими сумками, да?

– Да, как в метро. Смотри, у меня ключи остались от квартиры на «Войковской».

– Выброси их!

– Да? Да, я их выброшу.

– Давай их в пропасть выбросим.

– Давай. На, ты выброси!

Он стеснялся своей руки и потому дал их мне.

– Давай, я их закину, а ты думай, что это ты сам их выбрасываешь.

Я встал и швырнул ключи. Они звякнули в воздухе и канули в пустоту.

– Егор Ассаев одобрил бы мой поступок, он буддист.

– Ассаев, Ассаев. Это который лагерный поэт?

– Да, диссидент. Я его знаю немного через Канаеву. Представляешь, он живет летом в Переделкино, а зимует где-то в Мордовии, где он сидел когда-то, там у него жена. Просил меня в прошлом году пожить у него, присмотреть за дачей.

– А вы?

– Я же у Канаевых-Мороковых жил, в центре, как настоящее лицо московской национальности. Надо бы возобновить переговоры, вдруг удастся пожить у него? Ты как, барон?

– Вы шутите, что ли, я не пойму?

– Я вполне серьезно, барон.

– Конечно, Алексей Серафимович! Это же Переделкино!

– Точно! – вдруг подскочил он. – О, какой же я идиот, как же я забыл?!