Танжер

Море белое, ртутно-светящееся, мягкое, полностью слилось с небом, и казалось, что наш стол и выступ кафе зависли в эфире над пропастью, что мы постепенно соскальзываем в нее. Хотелось подобрать ноги, поджать их.

– Как приятно вермут согревает грудь.

– Да.

Потом слева я увидел две длинных серо-голубых полосы, разделяющих море и небо на горизонте. Потом я понял, что это не кромка моря, а вытянутые облака в небе. Потом я увидел над этими облаками длинный катер, словно некое чудо, и я понял, что это не облака, а просто какие-то пятна на воде. Некая странная субстанция в абсолюте спокойствия, странно обволакивающая и скрывающая низ кораблей. Казалось, что она может налипнуть на руку и стать продолжением тебя или ты можешь стать частью этого моря, как одна большая душа, одно большое сердце, или бесконечно разлитое влагалище. И удивительно разочарование, когда входишь в море, а это просто вода, жидкость, и можно снять плавки, можно снять кожу – мучительная, прозрачная безысходность.

Мы не успели съездить в Гурзуф, к той скамье, на которой сидели в ноябре девяносто третьего и которую я вдруг с такой счастливой грустью и надеждой вспомнил в заснеженной Алмате, когда Аселька со мной уже не разговаривала. А так хотелось снова услышать тот шум прибоя, пить вино, бесконечно убегать глазами в море и оставаться рядом с собой.

Темно. Старик тащит с рынка какой-то щит. К ноге прицепился пакет и шуршит. Старик, то ли от лени, то ли от усталости, не снимает его и бредет мимо светящейся витрины английского магазина «BRADLYS».

Пили еще вино в открытых осенних кафе. И так приятно пьяному мочиться в писсуар заброшенного пляжного туалета, вжиматься лбом в стену и слушать шум прибоя, и чтобы это никогда не кончалось.

А потом уже ночью поднимались с ним в кабине по канатной дороге. Тихо проплыли рядом с башней, большой циферблат остановившихся часов, лунная зыбь на жестяной крыше. Шум набережной и большой Кировской улицы все тише, слышно как скрипит своими суставами кабина, как гудит колесико. Она утло вздрагивала при каждом нашем движении. Мы проплывали по-над дворами с умывальниками, над старыми жестяными крышами, мимо освещенных занавешенных окон с тенями людей, мимо больших мрачных санаториев с пустыми, занесенными листьями террасами, расступались и клонились по бокам кипарисы, опадала вниз дорога. Полого спускались и отражались, дрожали в море огни набережной, маяк равномерно ронял зыбкий столб. И вся ночная Ялта сияла по обе стороны под нами, будто отраженная в воде. Когда мы слышали людские голоса во дворах, мы замолкали.

– Ребята, огоньку не найдется? – спросил кто-то из темноты под нами. Мужик сидел на корточках на опорной стене дороги и смотрел на нас.

– У меня спички есть! – обрадовался Серафимыч.

– Вот ловите.

Мы сбросили ему коробок.

Было видно, как выходит в море корабль. Скользя по черному стеклу воды, он бесшумно и мощно разворачивался на световых столбах из иллюминаторов. А потом печально прокричал, прощаясь с городом.

– Вот, сейчас покажу тебе, – он поправлял рукой волосы и копался в сумке, снова поправлял волосы.

Я ждал.

Он осторожно достал из сумки маленький сверточек и развернул.

– Вот, смотри.

На его ладони лежал старинный, четырехгранный, кованый гвоздь.

– Это гвоздик из крыши Чеховского дома в Ялте, мне плотники дали.

– Ничего себе.

– Он у меня уже семнадцать лет, это мой талисман. Я его никому не показывал.

– Можно, я посмотрю?

– Тебе можно, – он с опаской протянул мне его.

Я смотрел, а он мучился и наслаждался тем, что показывает его здесь, где была опасность выронить и потерять навсегда.

– Надо же, даже не ожидаешь, что он такой тяжелый. Возьми…

– Да, – он вздохнул с облегчением, сам того не замечая, и так же аккуратно завернул его и спрятал в сумку.

Вечером, доставая из холодильника курицу, он разбил тарелку.

– Жалко, это была моя любимая английская тарелка.

Горячей воды не было, он мыл кастрюлю холодной водой с содой и два раза выронил на пол крышку. Это неожиданно раздражало.

– Что я сегодня все роняю? – шептал он.

Потом, когда он варил суп, неудачно выскользнула стеклянная крышка и плеснула на него кипящим жиром.

– У меня сегодня, наверное, опасный день.

А под конец он порезал палец осколком тарелки.

– Точно, опасный день!

Он смазал палец йодом, а я залепил его пластырем.

Саня Михайловна затаилась в своей комнате.

– ………рум…вар, – сказал он и грустно задумался.

Я пьяно и внимательно посмотрел на него. Все, что попадало в поле зрения, не сразу проявлялось в моих глазах – предметы как бы догоняли взгляд.