Тарантелла

— Ничего подобного, никто не врал. Говорилось ведь, что цель поездки… именно разобраться с оригиналом, — продолжаем мы уже спокойней. — Ну и будем разбираться дальше. Значит, эти репродукции не обычное прославление Богоматери, а кооперативное Ave вашей местной Львиной Мадонне. Но тогда из этого следует, что на её коленях — вовсе и не тело Христа. Ну, и чьё же оно?

— Её сына, Марио Кавальери, чьё ж ещё, — удивляется скрипач. — Его нет на старом портрете, это так. Но заказчик хотел, чтобы он был, вот его Адамо и пририсовал.

— За что же этому Марио такая слава? Кажется, наличие сына может только помешать канонизации… Речь, конечно, идёт только о дочерях чисто человеческих, — поправляемся мы. — У не чисто, разумеется, всё иначе, там приняты свои, особые каноны.

— Кто знает, — изображает задумчивость он. — Может, без Марио и его мать не канонизировали бы. Конечно, она плясала очень долго, говорят, пятнадцать дней… Но время-то идёт, забывается всё, забылось бы и это, наверное. Если б не Марио. Он будто нарочно сделал так, чтобы не забылось. Когда всё кончилось, и все перевели дух, Марио вдруг взял — да и отрезал себе ятра, прямо у алтаря, перед изображением Божьей Матери.

— Принёс жертву! Какое язычество… На месте Божьей Матери я б вознегодовала отчаянно. Боже, только представить себе это подношеньице!..

— Говорят, Марио у неё просил прощения за свою мать. Клялся, что любит только её, Матерь Божью, и чтобы она поверила… Так что последи-ка за своим наследником, дочка.

— У меня нет наследника, — с негодованием возражаем мы. — Но вот что, а с кого же Адамо рисовал Марио, если того не было на оригинальном портрете? Или он так… просто навалял, что попало?

— Начто это? У него было, с кого рисовать, да он и раньше всех рисовал… Потому padre и заказал ему работу. Адамо оставалось только немного переделать готовый портрет Витторио Кавальери, своего отца, и всё дело.

— Ещё одно кощунство, и какое, чёрт возьми! Этот Адамо всех вас переплюнул… Разве нельзя было использовать другой какой-нибудь старый рисунок, если уж он ленился сделать совсем новый? Почему же он употребил… именно папочку, в отместку? Тогда — за что!

— Так ведь Витторио же прямой потомок Марии Кавальери! Какое-то сходство с Марио дожно же у него быть, и стало быть — с самой Марией. Ближе родственника Адамо уже было не найти, разве что с себя рисовать, глядя в зеркало…

— Ну да, художник всегда придаёт портретам свои черты, — соглашаемся мы, и только после этого усваиваем главное: — Так, значит, и сам Адамо тоже её потомок! Проклятье — это так, так! Должна была давно догадаться, дура.

— Что правда, то правда, вся их семья будто проклята. Весь род Кавальери.

Эта гнусная пародия на Тартини, наконец, может быть вполне удовлетворена впечатлением, произведенным в его публике, пусть и состоящей из одного слушателя. Ведь оно не слабее, чем если бы он вдруг взял — и сыграл на своей скрипочке то, о чём его просили, или ещё лучше: сами «Трели сатаны». Этот тип и не скрывает, что удовлетворён, и чтобы продлить удовольствие — выдерживает триумфальную паузу. Пока она длится, его обвисшие синие губы шамкают совершенно беззвучно.

— Род! — наконец, отхаркиваем мы это проглоченное нами словцо, и тем прерываем затянувшуюся паузу. — Тогда действительно, причём тут бедные тарантулы, на которых всё валят? Не скорпионы же они, как эти Кавальери, чтобы кусать самих себя.

— Не причём, я ж тебе говорил, дочка… Машинка-то твоя — работает? Проверь, всё должно быть записано. Я ж тебе сказал, болезнь из Таранто занесли. Мария Кавальери и занесла, она ведь бежала сюда из Таранто. У спартанцев эта болезнь всегда почиталась священной, а теперь вот и церковь её признала.

— Конечно, когда оскопила её, оторвала ей ятра. Может, оно и правильно: с ятрами никакая культурная гигиена не справится… Ничего нового, классический приём: только так и может усваиваться азиатская культура. А другие наследники у Мадонны Сан Фуриа — были, есть?

— А мы все её наследники. Весь город, — на его лице появляется мечтательное выражение, он прислушивается к нему и звучно отрыгивает. Это очень эффективный приём, прежняя полная удовлетворённость оказывается ничто в сравнении с теперешней, переполняющей его. — Плодитесь и размножайтесь, сказано, слыхала? А это место просто создано было для такого дела: когда Мария Кавальери сюда прибежала, тут и города-то не было. Церковь, да пара домишек, те, что вокруг площади. И церковь-то в старом языческом храме помещалась. Глухая была деревня.

— Так оно всё и сейчас, — бормочем мы, запоздало каясь в том, что приняли подлинные декорации площади за подделку под дорический стиль.

— Это после она стала называться городом Сан Фуриа… — бормочет и он, несколько сникая. Ничего удивительного, удовлетворение тоже ведь влечёт за собой похмелье, как и все другие приятные переживания. — А твоя машинка, donna, и вправду работает? Что-то не слыхать.