Тарантелла

— Мы все наследники Марии Кавальери, — несёт его дальше, ничтожнейшее из ничтожнейших, — все хотят подражать прародительнице, так-так…

— Так, — поддаём мы, хотя в этом уже нет особой нужды, — и довольно умело.

— Одного умения мало, нужен дар, — отваливает он нижнюю губу, показывая нам зияющие дыры на местах, где должны бы быть клыки. — Без него, как ни старайся, ничего не выйдет.

— Мне показалось, — оттягиваем мы в ответ левый угол своего рта и показываем ему свой крепчайший клык, — что сегодняшняя плясунья не без способностей.

— Я говорю — дар, от духа, а не способности. Природные способности только стесняют дух: он предпочитает дышать свободно, в пустоте, в niente. Эта баба сегодня, конечно, очень старалась, и что? Ничего у неё опять не вышло. А ведь старалась повторить всё в точности, с самого начала… Как Мария Кавальери, прямо на исповеди: тра-та-та, пх-х! Разодрала платье прямо в исповедальной кабинке и подсунула под нос тогдашнему padre свои титёхи. Вот была, я думаю, потеха, когда он увидел, что сосцы его духовной дочки уже пролезли к нему сквозь решётку! А пониже — туда же лезет эдакий куст, заросший кустами холм. Да-да, воображаю, именно так и было: она ж прижалась к решётке брюхом, а платье-то к тому времени сорвала с себя совсем.

— Что ж тут такого… Что такое исповедь, если не раздевание догола. Ну, а что было потом?

— Padre выскочил из будки и побежал к алтарю, ха-ха. Мария Кавальери за ним, и пошло плясать всё вместе прямо под большим распятием. Та пляшет своё, а этот кропит её святой водой… Она от него, он за ней, туда-сюда, туда-сюда, брр-р… Так и вывалились на площадь вместе, чуть ли не обнявшись.

— Водой! Заливать пожар, это гуманно. И совсем не канонически: за такое полагалось именно сжечь.

— Тем дело и кончилось! Это потом её канонизировали, пх-а тогда сожгли, не откладывая. Быстренько, фь-ють, ritmo rapido canonizzare. На этой самой площади.

— На этой самой площади! — оглядываемся мы и сразу возвращаем голову в прежнюю позицию. Поздно, если даже движение наше прошло незамеченным, то хруст шейных позвонков конечно же услышан всеми.

— Ну да, на том самом месте… где и ты маленько поцапалась с нашим padre, девонька.

— Ага, вы тоже об этом слыхали.

— Кто ж не слыхал, кх?

— Чего же Мария Кавальери бежала из своего Taranto, зачем?

— Думала, убежит. Думала, наверное, добрые люди в другом месте помогут освободиться от тяжёлых обвинений… В Taranto давно уж собирались отправить её на костёр.

— И прибежала! Только в таком случае не следует говорить, что она бежала, когда её просто изгнали с родины. Но она была права, тут, в этом вашем раю добрые люди и вправду помогли ей, чем смогли: объявили святой. Правда, после того, как всё-таки сожгли. Изгнали и… из себя, помогли освободиться от себя, это так по-человечески — помочь страдалице!

— Да, без помощи, сама от себя не убежишь. А когда ты отмечена Богом, его проклятием, то вообще всё равно, куда ты и с чьей помощью бежишь. Куда б ни бежала, прибежишь на костёр, это правда, дочка.

Причём тут мы? Нас это частное применение всеобщего правила неизбежности не касается, это точно: мы его хорошо знаем, всегда держим в уме. Только сопровождающее общее правило ощущение может нас коснуться, но ведь оно касается сердца, не ума, и значит — не такое уж оно всеобщее. Значит, кое-кому от него можно уклониться, а нет — привыкнуть к нему. Ничего страшного, собственно, нашего сердца уже коснулась тоскливая тягостность неизбежности, тоска по неизбежности всякого конца, тождественная тяготению к нему. Ну и что? Она не убила нас, мы живы, и по-прежнему стремимся к концу.

Да, конца не избежать, и ничего страшного: он с нами давно. Он с нами задолго до своего начала, порождённое нашим стремлением к концу начало, собственно, заложено в нём. И как в начало заложена необходимость конца, так и в конец заложена неизбежность начала, и заложенная в конец неизбежность расставания — содержится уже в начальных, первых встречах: расставание уже и тогда с нами, прежде всех встреч. Вот, ещё ничего и не началось, а уже приходится расставаться, и от этого не уйти, возьмём хоть доброго нашего Адамо. Ведь после всего, что мы о нём узнали — от расставания с ним нам уже не уклониться. Разлука с ним неизбежна, но не только наша, от неё не уклониться никому, и это известно всем. Ещё до того, как все узнали Адамо, или нас, или всех других, задолго до начала повествования о них. Разлука известна нам, мы знаем о ней всё, и всегда держим это всё в уме в виде общего и частного её правила: она неизбежна, она всегда с нами. Это наша общая разлука, она уже тут. Это она уже накапливается сразу в двух местах, в нашем левом предсердии и в паху: просветляющая тоска расставания со всеми. Там ядовитые яблоки этого просвещения неуклонно наливаются роковой зрелостью.

— Понятно, добрые люди сожгли вашу Львиную Мадонну потому, что церковь решила поживиться за счёт наплыва богомольцев.

— Не знаю. Что-то не видать этих богомольцев, люди по-прежнему побаиваются заразы и после канонизации.