Тарковские. Осколки зеркала

Утром первым просыпался Андрей. Он вставал в своей кроватке и говорил: «Мама, давай одеваться!» Потом мама возилась со мной. Накормив обоих, она брала меня на руку, Андрея за руку и отправлялась на Зацепский рынок за молоком. Когда она возвращалась, папа еще спал, накануне он поздно возвратился или засиделся над переводами. Маме приходилось его будить. Надо было принести дров из сарая, затопить печку, выстирать пеленки, приготовить на керосинке обед, погулять с детьми, напоить их морковным соком. (Помню мамины руки, желтые от моркови.)

Папа возмущался, что его будят, мама раздражалась. К вечеру, когда обессилевшая мама кормила нас и укладывала спать и когда она сама только начинала жить, заходил папин приятель и соавтор по переводам Аркадий Штейнберг, и они с папой уходили на весь вечер в Союз поэтов или к друзьям.

Летом мама увозила нас из города. Папа изредка приезжал на дачу, но чаще там бывал друг родителей Лев Горнунг, который привозил продукты и керосин. Одна дачная хозяйка была очень удивлена, узнав, что отец детей вовсе не он. Порой мама находила в папиных карманах записки от женщин. Не знаю, как она реагировала на них…

Последних листьев жар сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
В заплаканных глазах отражена дорога,
Как в поймах на пути кусты отражены.
Не привередничай, не угрожай, не трогай,
Не задевай лесной наволгшей тишины.
Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:
Осклизлые грибы в сырой траве растут,
До самых сердцевин их проточили слизни,
А кожу все-таки щекочет влажный зуд.
Ты знаешь, как любовь похожа на угрозу:
Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу:
Пусть жжет еще сильней! – почти у самых глаз[124]

.

Взаимное раздражение разъедало жизнь родителей. Папа старался уходить из дома. Тут – теснота, дети, заботы, уставшая жена, там – стихи, остроумные друзья, новые знакомства, интересные женщины.

По соседству, в Партийном переулке, жил Владимир Тренин, критик и литературовед из круга Маяковского и Бурлюков. Папа влюбился в его жену, веселую и красивую Антонину Александровну.

Помню, как я сижу под столом и плачу: «Папа, не уходи!» Но папа ушел. В молодости он был рабом своих страстей. Это уже потом, когда его жизнь была почти исчерпана, он часто повторял мне придуманный им афоризм: «Каждая последующая жена хуже предыдущей». Значит, мама все-таки была лучшей.

Она никогда не винила в разладе только папу, в равной мере брала вину и на себя. «Эх, Ася, Ася, много глупостей наделали мы в жизни», – писала она папе во время войны…

В один из жарких июльских дней 92-го года мне пришлось посетить Щипок. Теперь метро «Серпуховская» выходит прямо в Стремянный переулок. Совсем рядом – школа, где учился Андрей.

Иду по улице, по которой он каждый день ходил в школу, а мама – на работу в Первую Образцовую типографию.

Вот и наш дом, вернее, то, что было нашим домом. От него остался лишь остов, стены с пустыми окнами. Во время войны наш район сильно бомбили немцы, но наш дом тогда устоял. А вот теперь его разрушили свои…

В дальней комнате, там, где стояла кровать Андрея, растет иван-чай. Что ж, мама и Андрей любили иван-чай. Он рос на земляничных вырубках, на пожарищах рядом с малинниками. Во время войны мы сушили и заваривали его листья.

Лестницы, ведущие в никуда. Или в небо… Одна железная, пожарная, на которую как-то залез трехлетний Андрей. Представляете, что было с мамой? Но она и виду не подала, чтобы не напугать его. Она крикнула: «Андрюша, ну как там тебе наверху, хорошо?» – «Хорошо!» – ответил Андрюша. «Тогда подожди меня, я сейчас к тебе залезу!» Андрей ее подождал на верхней ступеньке, и мама, схватив его «поперек живота», по тонким перекладинам спустилась на землю.

Другая лестница, из белого камня, стертого не одним поколением жильцов, вела на второй этаж, в квартиру семьи Гоппиус. Туда Андрей ходил заниматься музыкой, своего пианино у нас не было.

Руины дома отгорожены от улицы забором. За ним – свалка: битое стекло, тряпки, железки, остатки разноцветной штукатурки, ржавые батареи, которые когда-то грели нас. Философская проблема – красота безобразного. Андрея бы сюда – он бы снял здесь сцену для фильма о бренности всего сущего и о забвении.

Не надо было мне приходить на Щипок.