Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Но любая видимость у Бергмана обманчива, скрывая неистребимую мистическую боль. Так что если сорвать маски с лицедеев, разыгрывающих жизненные коллизии в разных жанрах, то откроется подлинное лицо, всегда истерзанное одинокой борьбой с жизнью, такое же беспомощное, как маленькое тельце улитки, которой сломали панцирь. Но обращено ли это лицо с немым вопросом к «пустым небесам» или все-таки скорее к Богу о причинах невыносимого страдания и отсутствия Благодати? О чем спрашивать пустоту? Хотя сомнения не покидают как самого Бергмана, так и его героев. Но нельзя сомневаться в том, чего априори уже не существует. Уж скорее, чем ниже падают герои Бергмана, тем более жаждут, подобно нашему Митеньке Карамазову, лобызать белоснежные ризы Господни.

Потому что, не любимый Бергманом сладкий, полнящийся терпкими запахами мир театральных кулис господствует, в конце концов, на его экране, а подлинный мир, оставленный человечеству после изгнания из рая, может быть, слишком кровоточащий для него человеческим бессилием и страданием? Нравственные силы его героев чаще всего иссякли в безнадежных ожиданиях ответа на Главный вопрос о Смысле всего, который требуется от Бога уже сейчас, здесь, на Земле, до неминуемой смерти. Поэтому рыцарь Блок не устает задаваться вопросом: «Почему Бог прячется? Мне нужно, чтобы Бог подал мне руку!.. Мы не можем сами преодолеть страха и потому думаем о Боге… Хотя мир так ужасно устроен, что мысль о присутствии Бога поражает»…

Ну, прямо-таки опять по нашему Достоевскому: «Бог есть боль страха смерти»… Без Бога человек обречен только на самого себя. Самое страшное наказание, которое грозит Исаку Боргу, называется одиночеством. Вот в чем дело! И рыцарь Блок вынужден признаться, что его «единственный скучный спутник – он сам». И от этого самого тягостного ига самого себя поможет освободиться только смерть, единственная пугающая и реальная избавительница. И только на этой последней грани надежда кроется, конечно, не в бродячих невинных шутах, а в озарении последней спутницы оруженосца Блока, истово возгласившей в момент смерти судьбоносно величественное, Господнее: «Совершилось!»

Так что все-таки два крупных художника, постоянно присматриваясь друг к другу, оказывались чаще антагонистами. И если можно говорить о том, что Тарковскому не хватало психологической глубины Бергмана или, можно сказать, он не решался нырять слишком глубоко на дно человеческой души, оставаясь и в жизни подчас обидчивым и беспомощным ребенком, то Бергману никогда не дано было одухотворить наш вещественный мир так, как это самым естественным образом делал Тарковский, давая почувствовать его теплое и живое, по-особому тревожащее непосредственное дыхание.

Впрочем, можно сформулировать иначе и более определенно: Тарковскому не нужен был психологизм Бергмана точно так же, как Бергман не нуждался в почти мистической одухотворенности окружающего мира Тарковского. Такой мир уже не наказание, а создание Господне, уповающее на тебя с надеждой. В некоторых лучших сценах Тарковского, как сон Сталкера, например, присутствие Бога ощутимо почти буквально. А у Бергмана Божественное запрятано нестерпимо глубоко. Потому, как справедливо замечает Тарковский, так значительно его редко ощущаемое присутствие. Как это происходит, например, снова в «Шепотах и крике», но уже в сцене «пиеты», когда служанка, белотелая, округлая, как сама земля, буквально согревает своим теплом измученную и истощенную болезнью Агнес.

Тем не менее, размышляя далее, есть ли у нас основания полагать, что более гуманный в своей окончательной концепции человека Тарковский ближе к христианскому Богу? Я в этом не уверена. Тарковский серьезен всегда в своем мистическом ощущении жизни – это правда. Бергман склонен поерничать, поиздеваться над предложенной нам сценой нашей жизни, не щадя нас, дурных комедиантов в дурном театре. Как характеризовал Скандинавию Бальмонт: «Там кричит альбатрос, длиннокрылая птица, из далекой, из вольной, из мертвой страны». Из страны, где жизнь течет внешне слишком размеренно и безсобытийно… Так что, может быть, только театр способен отчасти ее расцвечивать…

Так что, приходится вновь задуматься о том, что оба художника принадлежат все-таки разным национальным культурам, разному художественному и социальному контексту, начиная с личностного самоощущения и ощущения самого статуса Художника в России и Скандинавии.

И то, и другое очень разнится. Хотя, конечно, больно может быть одинаково всем, и Бергман тоже пережил свою глубокую обиду, когда на глазах у изумленных актеров на него, как на простого смертного и будто бы уличенного преступника, во время репетиции взяли да надели наручники и повезли в полицейский участок выяснять его налоговые дела.