Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     Захотев этого, я торопливо тронулся дальше. За мостом дорога не была грязной, но от обилия щебня идти по ней было трудно. Местоположение села показалось замысловатым – и боком, и в котловине, и по берегам речки; лощины чередовались с косогорами, по ним – низкие березки, а за ними опять крашеные домики. Ладно, дойду эти остальные километры пешком. Затруднение только в том, что я даже не знаю, сколько их впереди, деревень. Я определенно боялся туда забираться. Узнаваемости не только никакой не ощущалось, но даже нарастала чуждость. Еще неопытный путешественник, я боялся присвоять пространство. Здесь время и пространство впервые стали плотными; хотя и до этого, и потом я захаживал в другие места (и кое-где лишь интуитивно учуяв родство – в Рошале и Нелидове, например), здесь, у своих, б ы л о  т р у д н о. Здесь было неудобно. Здесь многое пугало. Я, например, не осмелился сесть на трактор с тележкой, который направлялся в ту же сторону, а когда он все-таки остановился, з а с т а в и л себя воспользоваться добротой сельского механизатора. Да, так здесь все и делали, эти поселяне, - подсаживали попутчиков, - и все-таки это было не то споспешествование, которое впоследствии сопровождало меня в Заповедник. Здесь з н а л и  моих родственников по матери и были о них невысокого мнения. Станет ли проникновеннее на душе, если еще  кто о них  вспомнит?

    Я отчетливо робел.

     Тракторист высадил на повороте к ферме, я побрел назад к деревне, которую проехали, но там не нашел того хозяина, у которого можно было бы остановиться на ночлег и который вроде бы не только знал деда, но и дружил с ним. Я повернул назад и опять вышел к повороту, где был высажен. Нарастало чувство, что я корреспондент и сейчас пойду к дояркам брать интервью (в брежневские времена очень любили показуху и рапорты от передовиков производства). И все же я не корреспондент и не турист. Я как-то очень озлился на перепутье у этой фермы и даже в злобе подумал, а не рвануть ли пешком обратно в Тарногу?

     День был сильно к вечеру и какой-то дымчатый, черт его дери: как если бы душистый, сильно взбитый молочный коктейль еще и разбрызгали пульверизатором. Вот та деревня, которая открывается взору, это наверно и есть Алферовская? А как эта называется? Никитиха? Но если эта Никитиха, то которая же Лохта?

     Спросить было не у кого: проселки были пусты, точно после отбомбившейся эскадрильи (та же оглохлость от тишины).

    Но, однако, кто-нибудь должен дать ориентиры.

     Следующая деревня оказалась Демидовская. Вход туда обозначался длинным огородцем, местами разгороженным, и у этого огорода ширкал косой упитанный мужик, лысоватый и в очках; дужки очков на затылке стягивались резинкой. Он двигался, как люди с нарушением опорно-двигательного аппарата, - в раскорячку, точно робот. Голова его была кругла и обрита, рубаха навыпуск, тело без талии и без живота; он всматривался в меня с тем напряжением, которое бывает у очень простодушных людей, когда они пытаются тебя опознать. Я осторожно осклабился, как кинозвезда, которая шла бы к уличному автомату покупать пачку дешевых сигарет.

     - Виталик, - назвался он в ответ.

     Передо мной стоял деревенский инвалид, который только-только оправляется от инсульта; на ногах – рваные домашние тапочки. Все ему было внове, как младенцу – первые шаги: и что коса его не слушается, и что знакомых лохотских мужиков он не узнает. Так и читалось в его глазах блеклой синевы: не узнаю кто.

     - Как деревня называется.

     - Демидовскя.

     - А вы не знаете, кто бы пустил заночевать? Я приехал в Стуловскую избу посмотреть.

     - Там не живут.

     - Да мне хоть место. Я там живал в детстве. Корепанова Александра Елизаровича, может, помните?

     - Не.

     - Его внук.

     - Вон в том доме Семен Александрович живет, спросите.

     Я завернул за угол и под старыми деревами увидел темную от старости избу, уже порядочно засыпанную облетелыми листьями. Хозяин, костистый старик из тех, что живут до ста лет, стоял в палисаде; он был лет на двадцать старше Виталика, но выглядел лучше, как березовый кап часто бывает тверже самой березы.

     - Знал, - сказал он, недоверчиво меня осмотрев, но не пуская за калитку.

     Я объяснил, какие у меня проблемы.

     - В Алферьевской живет Ольга Аполлинарьевна, фамилия ей Ермолина. У ей два сына. Один Сашка, другой Володька. Она живет с Сашкой. Вот к ей и поди, она твоего деда знает.

     - Спасибо.

     Я благодарно повернулся спиной и зашагал восвояси. Старик был такой могучей недоверчивости и прямоты, что я ощутил себя совсем уж мотыльком.

     - А то вон к Клавдие поди, - сказал он вслед, не возвышая голоса.

     - Кто это?

     - Клавдия Семеновна. Вон изба-та, маленьки окошки.

     Но я уже чувствовал себя как кинозвезда, которой автомат выдал даже не сигареты, а махорку в порванной упаковке. Мотыльки не любят крепких запахов. И я с готовностью повернул на дорогу к Алферьевской. Изба Клавдии Семеновны была такая маленькая и косая, да к тому же разделенная, что рукой бы можно с земли достать до кровли. Но сама Клавдия Семеновна уже стояла у низкой притолоки в дверях и щурилась на меня приветливо.