Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     Но этого не могло быть. Я же не сумасшедший и знаю, что не бывал здесь с детских лет. Поэтому, много после обдумывая ситуацию, пришел к выводу, что могло быть и такое, что с ними беседовал и на крыльце сидел либо дядя Ананий совсем недавно (вот когда приезжал избу продавать), либо мой отец (что маловероятно), либо, черт возьми, кто-то, кто является моим альтер-эго (а я об этом не осведомлен). Но вполне могло быть, однако, и так, что я вписался неким образом в привычный континуум, в место- и времяпроживание шурина, хотя того звали иначе, чем этих: ведь они же, многие, в отличие от меня, жили закреплено, крепостными; они сидели на местах: «в лто 6666  от Р.Х.( 1111) кьнезь Юрий Долгие Руки слъ въ оустии реки Недлинной». (Сел и сел; кто его знает, чего он там сел:  может, по нужде). Так что как только я у них стрельнул закурить «Приму» и в их позе – коленки выше головы – уселся на верхней ступеньке и задымил, определенно пахнуло уже пережитым и уже бывшим: шурин, управившись со скотиной на ферме, мог себе позволить подобное же вечернее отдохновение.

     Сашу я тотчас узнал (точнее сказать, «полюбил»): он был шире лицом, щербатый, попроще. Когда мы пожали друг другу руки, он кивнул на собеседника и сказал:

     - А это мой брат, в Тюприхе милиционером работает.

     Мы говорили так, точно сто лет знакомы, вместе росли; потому что ситуацию с шурином я тотчас просек и с ней согласился. И хотя аналогичное с шурином сидение на крылечке сельской усадьбы было лет, может, двадцать назад и не повторялось,  э т о  оказалось помолодевшим, сдвинутым во времени еще лет на пять. То есть, очевидно, так: поскольку на свидание с родственниками жены был запрет (ну кто же ищет увидеть человека, с сестрой которого столько лет состоишь в разводе?), то вот как бы сдвинутое еще лет на пять совместное сидение на крылечке – но уже со  с в о и м и  колхозниками.  Те в Тверской губернии и хрен знает, что с ними, а эти в Вологодской – вот они: один милиционер, другому завтра на косилке робить.

     И вот я промеж них уселся, и оба ко мне свои учтивые рыла обратили: один довольно веселое щербатое, другой суровое, бритое, милицейское по уставу.

     - Слушайте, мужики! Я, конечно, понимаю, что выгляжу дураком. Но нельзя ли мне ночку-другую у вас переночевать? Понимаете: приехал в Стуловскую проведать родные места… Я тут в детстве жил какое-то время у деда.

     - Живи, какой разговор! – ухмыльнулся Саша. – На родину потянуло?

     - Не бывал с детства. Я бы там прямо сегодня заночевал, на Стуловской. Но у меня ни чайника с собой, ни…

     - Ну, куда ты пойдешь? Вечер уж… Оставайся у нас, места много. Володя завтра утром уедет, у него машина своя… Заметил на зауке?

     - Не.

     - «Жигули» красные, не видел?

     - Не. Не заметил. А мотоцикл чей, твой?

     - Да-а-а, барахло, утиль. В металлолом пора, - сказал Саша и перевел разговор на другое. – Я твоего деда помню. Вра-ать большой мастер был. Соберутся, бывало, с мужиками на бревнах, газету «Правду» прочитают от корки до корки и тут же всю искурят на самокрутки. Сидят базарят, газету курят и Никиту Хрущева ругают. Тогда здесь у нас кукурузу сажали: кукуруза вымахает два метра, с ручками скрывает, а початков нету. А сеяли на зерно. Разнарядка дана из области: засыпать в закрома столько-то тонн шебенгскому сортоучастку. А она у нас даже и не цвела: холодно же. Вот такой был деятель.

     Саша Ермолин задорно рассмеялся и добавил:

     - Помню деда Сашу, как же! Здоровый был старик, только кривой и врать любил.

     Я за деда опять обиделся, но выслушал это определение молча.

     Из хлева налево, где через отворенные ворота верещал поросенок, с пустым ведром вышла ядреная баба в шлепанцах на босу ногу и поднялась к нам, чтобы пройти в избу.

     - А это его хозяйка, Валентиной зовут, - встрял Володя. – Вот ужо будет воркотни-то.

     - Она вроде спокойная, - сказал я.

     - Да она же не из-за тебя будет браниться.  А что мы выпили. Эво!..

     Он опустил руку и достал из молодой крапивы порожнюю бутылку из-под водки.

     - Как же вы поедете?

     К нему я почему-то обратился настороженно, без доверия.

     - До утра еще долго. Квасом мать отпоит утром.

     - Пойду с ней познакомлюсь, - сказал я.

     - Поди. Она в горнице сидит. Кафизмы, небось, читает свои.

     Я понимал только, что это необходимо сделать, чтобы заручиться еще и ее согласием, но делать этого не хотелось; я только чувствовал, что неуместен здесь, у этих оседлых землепашцев, назойлив, а главное – нечем оплатить их гостеприимство: ведь вот не помешала бы еще бутылка, распитая по случаю уже моего приезда. Я был из столицы, из образованных, но без гроша. Такое в уме у честных поселян не укладывалось.