Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     Как делят удовольствие, кто знает? Некоторые режут его, как торт, десертным ножом и раскладывают по фаянсовым чашам. Некоторые грубо отламывают кусман, запихивают в рот, а об остальном забывают. Некоторые жадно набрасываются, загородив руками от завистливых чужаков, и съедают. Я же понимал, что мне надо бы сколупнуть сверху вензель и изюмину, отрезать кусок с кремом и глазурью, с медовым исподом, а главное – запомнить. Потому что весь торт съесть не позволят. Точнее, не осмелюсь. Я был праздный гуляка для этих людей. Вот он приехал, поэт: что же, дайте косу, я вам покажу! Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий? Памятью деревни я ль не дорожу? Но в отличие от того, у этого не было известности и форсу, ботинки прохудились, а память деревни ему возвращали всерьез и надолго. Он же понимал, что в Москве у него перспектив поболе, здесь же нужно лишь примериться… К чему? К счастью?

     Да, к счастью. К здоровью, к норме. Понять, каковы они – здоровье и норма. А Париж, Айседора, отель «Метрополь» могут и подождать. Но все же тот факт, что Саша не рыбачит и, следовательно, по странной логике, не тратит время на детские глупости, его смутил. И тот факт, что по всей деревне не нашлось ни одной кучи строительного мусора, чтобы накопать дождевых червей, ни старой лежалой чурки, ни доски, а только несколько коровьих лепех, под которыми обретались полтора бледных тощих больных червя, смутил и удручил еще больше. А тот факт, что в проулке, куда я устремился, завидев там сваленные бревна, ко мне пристал молодой мужик, опухший, без рубахи и страшно пьяный тем опьянением, которое уже не видит света и не осознает поступков (про таких говорят: пьяней вина), и вовсе напугал.

     - Что же – порыбачить в речке детства – кощунство? – в страхе спросил я себя. Бригадир был пьян, но деловит, подстегивая и оправдывая рабочее настроение и общественно-полезный энтузиазм выпивкой, этот же парень, чувствовалось, мог просто замочить встречного. Меня он назвал Сашкой и принял за кого-то из местных, но с той утвердительностью, что я усомнился: может, я и правда местный? Когда он, сильно шатаясь, прошел дальше, я вытащил из-под ремня полу своей рубахи и вытер ею руку, которую он только что пожимал своей грязной влажной горячей рабочей пятерней. Я вытер руку, обмахнул лицо, в которое он дышал перегаром, потому что ветра не было, и подумал, что надо взять за правило не отзываться на чужое имя. Но во мне проснулось упрямство, и я решил, что несмотря на запугивания и противодействие, к этим полутора добавлю еще шесть-семь червей, а может, и кузнечиков наловлю в поле. Одновременно опять показалось, что я это уже делал. Это была какая-то многоканальная заморочка. Дежа-вю, жамэ-атандю, полный юнговский набор. Парень был страшно пьян, зол и двигался с тем напором, с каким идут на преступление. Такие ткнут ножом и не заметят. Их носит по деревне, и там, где блеснет горлышко бутылки, они кучкуются, как муравьи возле яйца. И этот тоже искал, где заглонуть и залечь. Переключение у них самое простое: после маминого грудного молока они пьют это, крепительное, а многие из них любят еще и другую жидкость – бензин. И даже сердце, как один мой родственник, называют мотором: «мотор» отказал.

     Червяков наковырял лишь еще нескольких и решил, что сперва хоть нужно удочку в перелеске вырезать, раз у Саши не оказалось, и проведать деревню Стуловскую. Стуловская с одной избой и Демидовская под сенью деревьев с несколькими были видны отсюда. В Стуловскую можно было пройти наискось по луке через мост, а в Демидовскую вел проселок. Решив, что, пожалуй, все же задержусь здесь на пару дней, если позволят хозяева, я спрятал жестянку с червями у них в огороде и колодезной тропой через калитку выскользнул из ермолинского огорода в поле. Тропа вилась сперва среди разнотравья по косогору и, не заходя в Демидовскую, через маленькое  клеверное поле выводила прямо к мосту через Лохту; туда же по крутому склону сбегал и проселок из деревни Демидовской. Я шел в счастливом предвкушении, подавляя тревогу оттого, что мало червей и много пьяниц. Люди не могли не препятствовать, не угрожать: я же шел радоваться. Кому это приятно: человеку под пятьдесят, а он собирается жизнь обновлять!