Тарсо, Христа ради юродивая

Особая чуткость к главным вопросам бытия и нравственным дилеммам, встречающимся человеку на его пути, которые решаются только благодаря «безумию быть христианином» (вспомним здесь эту мысль Татьяны Боричевой[5]), подвигли русскую мысль усматривать повод к юродству в каждом мгновении повседневной жизни. Об этом свидетельствуют и чудесные произведения русской литературы, такие, как, например, трагедия «Борис Годунов» А. С. Пушкина, повесть «Детство»[6] Л. Н. Толстого и роман «Идиот» Ф. М. Достоевского. Пушкин показывает, как сила духовного человека проявляется в непостижимом для мира поведении, когда бесстрашный юродивый напоминает властителю о его преступлении[7], подобно пророку Нафану, обличившему Давида, или блаженному Николаю Псковскому, предложившему Ивану Грозному отведать свежее мясо и показавшему царю, когда тот отказался есть, души убиенных им людей на Небесах. В романе Достоевского описывается бесплодное безумие человеческого притворства и поверхностного восприятия вещей, иллюзорной якобы истины. А всему этому противопоставляется живительное безумие быть действительно самим собой. Это живительное безумие дает силу для изменения себя самого, ведь такой безумец хорошо знает, что сколько бы он ни попирал собственный образ, он всегда обретет равновесие во Христе.

Эту силу попирать себя блаженная Тарсо черпала из свободы, которую подает подвижнику только животворящий Дух Божий. Тарсо была свободна и ничем не связана, словно дикий осел, упоминаемый в Книге Иова, который может свободно бежать куда хочет и не слышит криков погонщика[8]. Дарование Тарсо просвечивало сквозь святое безумие лишь тогда, когда ее иносказательное слово становилось трезвым наставлением или советом по просвещению от Бога. Однако чаще всего ее поведение вызывало у ничего не подозревающего гостя только недоумение, и тот в конце концов покидал блаженную, или чувствуя отвращение, или смеясь над ее глупостью. Но призванием Тарсо было испытывать подлинность благоприличия формальных христиан и их совесть. А ее взгляд, который пронзал тебя насквозь и видел все глубины твоей души, выдавал благодать Божию, почивающую на блаженной.

Пожалуй, именно эта свобода Святого Духа ответственна за то, что Тарсо жила при старостильном монастыре, который раздирали изнутри столкновения между приверженцами радикального и умеренного взгляда на календарную проблему[9]. Сама Тарсо ни в коей мере не была ревнительницей старого стиля, поэтому у нее не было общения с монахинями, стоявшими на крайних позициях. Тарсо не считала зилотство панацеей, поэтому и зилоты не относились к ней всерьез. Они считали ее сумасшедшей, а она старалась избегать зилотских раздоров и законнических споров. Когда ее спрашивали о календаре, Тарсо обычно ограничивалась риторическим вопросом: разве это плохо, если Бог, или Пресвятая Богородица, или какой-нибудь святой будут прославляться дважды, с разницей в тринадцать дней? Тем самым она обозначала свое отношение к проблеме, избегая проповеди. Тарсо не вникала в богословские глубины конфликта и не хотела пренебрегать дарованием юродства, занимаясь проблемой, которая приобрела идеологический характер. Напротив, она прибегала к дару юродства, чтобы люди, бывшие некогда братьями по вере, увидели, какими стенами они разделили друг друга. Тарсо переживала дарование юродства как славословие Бога (ведь каждое дарование только так может воплощаться в жизни человека), и поэтому стремилась показать обеим сторонам этого раздора одну великую истину, которая от них ускользала: славословие Бога — это слишком значительное дело, чтобы низводить его до идеологии. Таким образом, своей позицией Тарсо стремилась проложить путь не к согласию календарей, но к единству народа Церкви в славословии Бога. Она старалась показать, что это трагедия, когда разные группы христиан прославляют Бога с уверенностью, что их славословие более православно, чем славословие тех, кто был им когда-то братьями. Так блаженная призывала к покаянию тех, кто не понимал, в каком расколе они оказались. Такое своеобразное отношение Тарсо к календарной проблеме было ее личным «меморандумом» зилотству.

Эта книга писалась моим отцом Иоанном Корнаракисом с молитвой и является плодом послушания. Однажды отец мне открыл, что начал работать над биографией блаженной Тарсо, когда старица явилась ему во сне и сказала, чтобы он посетил монахиню Марину, которая служила ей, словно ангел, и взял у этой сестры карандаш для работы над этой книгой[10]. Позднее, однако, Тарсо велела отложить карандаш в сторону. Дело остановилось. Очевидно, тогда еще не пришло время для этой книги. Немало времени прошло, прежде чем отец был извещен (снова таинственным образом), что есть благословение завершить этот труд и опубликовать его.