Тартарен на Альпах

Пока изготовляли счетъ, онъ занялся разсматриваніемъ большихъ раскрашенныхъ фотографій, висящихъ на стѣнахъ мрачной, погруженной въ невыносимое молчаніе прихожей. На нихъ были изображены ледники, снѣговые скаты, знаменитые и опасные глетчеры; на одной — путешественники подвигаются гуськомъ по острому ледяному хребту; на другой — бездонная трещина съ перекинутою черезъ нее лѣстницей, по которой ползкомъ, на колѣняхъ, перебирается какая-то дама, за нею католическій патеръ въ высоко подхваченной рясѣ. Тарасконскій альпинистъ не имѣлъ до сихъ поръ ни малѣйшаго представленія о подобныхъ трудностяхъ. А теперь уже ничего не подѣлаешь, — хочешь-не-хочешь — полѣзай!

Вдругъ онъ страшно поблѣднѣлъ… Передъ нимъ была въ черной рамѣ гравюра съ извѣстнаго рисунка Густава Доре, воспроизведшаго катастрофу на mont Gervin: четыре человѣка, кто ничкомъ, кто навзничь, стремглавъ летятъ внизъ чуть не по отвѣсной покатости, отчаянно хватаясь руками, тщетно стараясь удержаться за что-нибудь; веревка оборвалась, но между собою они ею все-таки, связаны, — связаны на вѣрную смерть, которая ждетъ ихъ на днѣ пропасти, куда они упадутъ безформенною грудой обезображенныхъ тѣлъ, вмѣстѣ съ своими кирками, зелеными вуалями и всѣмъ красивымъ снаряженіемъ горныхъ туристовъ.

— Вотъ такъ штука! — громко проговорилъ тарасконецъ, не помня себя отъ ужаса.

Отмѣнно вѣжливый метръд'отель услыхалъ это восклицаніе и счелъ своимъ долгомъ успокоить альпиниста. Съ каждымъ годомъ подобныя несчастія становятся все рѣже и рѣже; необходимо, конечно, быть очень осмотрительнымъ, а главное — запастись хорошимъ проводникомъ.

Тартаренъ спросилъ, не возьмется ли онъ рекомендовать ему такого, да поблагонадежнѣе… Онъ — это не изъ страха, разумѣется, а, все-таки, лучше имѣть при себѣ вѣрнаго человѣка.

Молодой человѣкъ призадумался на минуту, съ важнымъ видомъ и крутя бакенбарды: «Поблагонадежнѣе… Жаль, вы раньше не сказали; былъ у насъ такой человѣкъ сегодня утромъ; какъ разъ бы годился вамъ… посыльный одного перувіянскаго семейства».

— А горы знаетъ? — дѣловито спросилъ Тартаренъ.

— О, monsieur, знаетъ… всѣ горы знаетъ… и Швейцарскія, и Савойскія, и Тирольскія, и Индѣйскія, — всѣ горы въ мірѣ знаетъ, всѣ обошелъ, наизусть выучилъ, разсказываетъ безъ запиночки… Лучше трудно найти. Я думаю, что онъ охотно согласился бы. Съ такимъ человѣкомъ ребенка отпустить не страшно…

— Гдѣ онъ? Нельзя ли разыскать?

— Теперь въ Кальтбадѣ, поѣхалъ подготовить помѣщеніе для своихъ туристовъ… Мы ему телефонируемъ.

Телефонъ — на Риги! Мѣра переполнилась. Тартаренъ уже больше ничему не удивлялся.

Через пять минутъ ему сообщили отвѣтъ: посыльный перувіянскаго генерала уѣхалъ въ Тельсплаттъ, гдѣ, вѣроятно, заночуетъ. Тельсплаттъ — это одна изъ многихъ часовенъ, воздвигнутыхъ швейцарцами въ память Вильгельма Теля. Туда направлялись толпы путешественниковъ посмотрѣть стѣнную живопись, которую въ то время оканчивалъ одинъ извѣстный художникъ. На пароходѣ можно доѣхать въ часъ, много въ полтора. Тартаренъ ни на минуту не задумался. Ему, правда, приходилось потерять цѣлый день, но за то представлялся случай почтить память Вильгельма Теля, одного изъ любимѣйшихъ героевъ тарасконца; къ тому же, его влекла надежда догнать удивительнаго проводника и уговорить отправиться вмѣстѣ на Юнгфрау.

Сказано — сдѣлано. Онъ наскоро расплатился по счету, въ которомъ и закатъ, и восходъ солнца были причтены особою графой, рядомъ съ свѣчкой и прислугой. На этотъ разъ Тартаренъ направился уже на желѣзнодорожную станцію, не желая терять напрасно времени на спускъ съ Риги пѣшкомъ… Слишкомъ много будетъ чести для этой горки съ ея усовершенствованными приспособленіями.

IV

На Риги-Кульмъ лежалъ сплошной снѣгъ, а внизу, на озерѣ, лилъ опять сплошной дождь, мелкій, частый, почти безформенный, какъ сгущенный туманъ, сквозь который едва виднѣлись смутныя очертанія уходящихъ вдаль горъ, похожихъ на облака. Горный вѣтеръ бороздилъ озеро; чайки низко летали надъ водой, скользя крыльями по волнамъ. Можно было подумать, что находишься въ открытомъ морѣ. И Тартарену припомнился его отъѣздъ изъ Марсели, пятнадцать лѣтъ назадъ, на охоту за львами; припоминались ему и чудная синева безоблачнаго неба, и синее море съ его рябью волнъ, разсыпавшихся серебромъ и жемчугами, и звуки военныхъ рожковъ въ фортахъ, звонъ колоколовъ, веселый шумъ, блескъ солнца, радость, счастье, восторги перваго путешествія!

Какая противуположность съ этимъ отвратительнымъ сырымъ мракомъ, сквозь который, точно сквозь масляную бумагу, тамъ и сямъ мелькаетъ нѣсколько пассажировъ, закутанныхъ въ долгополые ульстеры, въ каучуковые плащи, а тамъ назади чуть виднѣется неподвижная фигура рулеваго съ важнымъ и неприступнымъ видомъ, подъ вывѣскою, гласящею на трехъ языкахъ:

«Воспрещается говорить съ рулевымъ».