Тарутинское сражение

Несвоевременное доставление приказания было названо главной причиной, повлиявшей на срыв намеченной на утро 17 октября атаки. В Главной квартире Кутузова вся ответственность за это была возложена исключительно на начальника штаба 1-й армии. Это также нашло отражение в воспоминаниях находившихся при штабе главнокомандующего офицеров. Так, Щербинин писал, что Ермолов был «один причиною беспорядка», и Кутузов «без всякой вспышки приказал Коновницыну объявить Ермолову волю Его Светлости, чтобы оставил армию. И по делом бы! Но Коновницын упросил Кутузова простить Ермолову»[234]. Подобное свидетельство находим и в записках Михайловского-Данилевского: «Гнев его (Кутузова — В.Б.) в особенности пал на генерала Ермолова, которого он хотел отдать под суд, но однако же после смягчился»[235]. Адъютант Кутузова Левенштерн отмечал: «Кутузов обвинял генерала Ермолова в том, что он не предупредил генерала Левенштерна (начальник артиллерии — В.Б.) относительно предположенного движения: в армии было известно, что генерал Ермолов праздновал в тот день у генерала Шепелева день его ангела[236], что он пробыл у него слишком долго и совершенно забыл свои обязанности начальника штаба»[237]. Маевский также указывал на то, что «1-я армия, которою управлял Ермолов, по ошибке, была вовсе не приготовлена»[238].

Однако не все свидетели событий были столь единодушны. Например, находившийся при Милорадовиче поручик лейб-гвардии Конно-ариллерийской роты П.Х. Граббе случившееся происшествие описывал следующим образом: «Беннигсен предложил сделать на неприятеля внезапное нападение. Кутузов, сперва колебавшись, наконец дал свое согласие, и приказания разосланы были войскам выступить с вечера 4 (16), для нападения на рассвете 5 (17) октября.

Тарутинский лагерь. Дневник А.В. Чичерина.

Беннигсену поручено было привести в исполнение атаку; армия не выступила однако в назначенное время, и Кутузов, приехав из Леташевки в лагерь к назначенному часу выступления, застал войска на месте, спокойно на биваках. Приказания из главной квартиры не были еще получены. Нападение отложено до следующего дня. Странно это обстоятельство, но не одно оно указывало уже на присутствие новых страстей и побуждений, недостойных святости Отечественной войны»[239].

Решение об атаке неприятельского отряда хранилось в глубокой тайне. «Осторожности, — пишет Глинка, — со стороны нашей надлежало быть весьма великой, дабы хитрый неприятель, повсюду уши и глаза имевший, не мог о предприятии сем проведать»[240]. Беннигсен свидетельствует, что «никто в нашем лагере не знал об этом до тех пор, пока я не отправился 4 (16) октября, часу в седьмом вечера на позицию, чтобы поставить под ружье войска, которые должны были участвовать в этом деле»[241]. Даже находившиеся в окружении Беннигсена офицеры не знали о готовящемся нападении. Прапорщик Дурново записал в своем дневнике, что 16 октября «после полудня генерал (Беннигсен — В.Б.) послал меня вместе с бароном Армфельдом на правый фланг нашего авангарда к казачьему полковнику Сысоеву с вестью о том, что он прибудет на пост. Ожидают нападения. В течение всей ночи мы тщетно ожидали, что пойдем в цепи с нашими хозяевами-казаками. Неприятель в ста саженях. Он нас оставил в покое»[242].

Именно под предлогом готовящегося нападения со стороны противника и должно было проходить выдвижение войск на исходные позиции для атаки.

Можно предположить, что только узкий круг генералов и офицеров штаба был посвящен в предстоящий план. На это указывает то обстоятельство, что накануне намеченного сражения значительная часть русского генералитета (в том числе начальники авангарда Милорадович и 1-й кирасирской дивизии Депрерадович) вместо того, чтобы готовить к выступлению войска, беззаботно гуляла примерно до 8 часов вечера в гостях у Шепелева. О неведении генералов свидетельствует также отправление многочисленных команд за фуражом для кавалерийских и артиллерийских лошадей. Вероятно, принятые меры секретности не допускали преждевременного распространения сведений даже среди высшего командного состава.