Татьянин день. Иван Шувалов

Уже позже, посетив Петербург по приглашению Екатерины Второй, Дени Дидро, обласканный ею, тем не менее, вероятно, многое узнал о судьбе своей давней парижской собеседницы. Она к тому времени уже вернулась домой, жила под Москвою, однако не имела возможности приехать повидаться вновь со своим великим знакомым. Она всё ещё продолжала и здесь, в отечестве, вести жизнь изгнанницы. И Дидро не мог не задуматься о её судьбе: «Вы спросите, в чём причина её опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради неё, государыня представила себе, на что она может отважиться против неё; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в Сенате, а может быть, она была возмущена тем, что у её подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..»

Екатерина Романовна тяжело переживала всё, что с нею сотворила судьба. Но переживала, стиснув зубы, ни словом, ни намёком не выдав своих чувств никому из посторонних. Знала, что всё может дойти до той, которая была когда-то другом? Во всяком случае была совершенно уверена в одном: сведения о том, как она будет вести себя за границею, непременно дойдут до Петербурга. Разве не так было с Шуваловым? Только всё, о чём говорили, что делали за рубежами отечества эти двое изгнанников, они делали не напоказ и не в угоду лишь той, что ревностно следила за ними из Петербурга. Вдали от отечества эти двое оставались и там такими, какими были всегда у себя дома, — честными, прямыми, служившими одной лишь добродетели.

Впрочем, княгиня Дашкова оставалась женщиною впечатлительной, чувственной, невзирая ни на что, верной своей ранней, ещё юношеской привязанности. И потому те, кто встречался с нею за границею, веря в её открытость, не могли не передать в своих письмах русской императрице о том прекрасном впечатлении, которое оставляла русская княгиня.

К примеру, Вольтер так описывал Екатерине Второй своё свидание с русской гостьей: «Прежде всего должен вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза её оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами».

Екатерина Романовна дважды оказывалась за пределами России, но только в 1782 году окончательно вернулась в Петербург. И вот тогда, спустя целых двадцать лет, она снова вошла в ряды сподвижников той, кому когда-то поклялась служить верой и правдой.

Поначалу ей показалось, что императрица шутит, предлагая ей возглавить Петербургскую академию наук. Но вскоре поняла: опала снята, и она оценена вновь по её истинным талантам.

Всех ошеломило, с каким достоинством она переступила порог Академии. Ломоносова уже давно не было, в храме науки — разброд; ни авторитетов, ни достойных исследований.

Когда-то один из самых известных академиков, Леонард Эйлер ослеп и давно в отставке. Но она делает так, что появляется с этим великим учёным в зале заседаний, ведя его под руку. Новый директор — под покровительством Науки...

С той самой поры жизнь в старых стенах забила ключом. Издаются труды учёных, возобновляется выход «Академических известий», основываются два периодических издания — «Собеседник любителей российского слова» и «Новые ежемесячные сочинения». А вскоре и основание нового научного учреждения — Российской академии как центра русской словесности. И эту Академию также возглавляет она, княгиня Дашкова.

Шувалов не может нарадоваться энергии и предприимчивости своей былой, по страсти к чтению, крестницы. И многие заседания учёного совета новой Академии проводятся у него дома. Чаще за обеденным столом, вокруг которого собираются и глава двух русских академий, и сами создатели нового русского слова, то есть поэты и писатели, и он, их первый предстатель и друг.

«Умри, Денис, лучше не напишешь!»

Шувалов вошёл в залу и только успел приблизиться к партеру, где было его место, как увидел поднявшегося ему навстречу Потёмкина.

   — Ба, Иван Иванович! Давай-ка проходи сюда. Матушка государыня мне наказала, чтобы я тебя непременно проводил к ней.

   — К её величеству? — Шувалов повёл головою во все стороны, силясь, по всей вероятности, отыскать взглядом императорскую ложу. Однако лож в зале не было. И вообще сей так называемый вольный русский театр, возведённый лишь год назад, представлял собою совершенно непривычное сооружение. Зала была круглая, и три четверти её отводилось зрительским местам, а четвёртая часть — обширной и высоко поднятой сцене. Скамьи же располагались амфитеатром. А перед самою сценой находился партер, коий и предназначался для самых знатных смотрельщиков.